— Отпусти… Отпусти же!.. Все расскажу! Выпусти же меня!..
— Нет! — так же хрипел горбатый, которого тоже трясло от восторга, ибо он жаждал так вот вымещать свою злобу на всех людях. — Буду держать тебя до тех пор, пока не расскажешь все…
У Ринэма мутилось сознания, он совершенно не понимал, чего от него требуют, но боль то не уходила — ноги его насквозь пронзали тысячи раскаленных игл, и все то эта боль не умолкала — казалось, они вмещали в себя весь бесконечный ад — ничего, кроме этой боли не было. Он готов был на все, лишь бы избавиться от этого страдания, однако — не мог пошевелиться, и лишь это болезненное шипенье: «Отпусти!» — выходило из него.
Однако, этот стон узнал Рэнис, который так и стоял с Сикусом на руках, возле Вероники, и до сих пор ничего еще не видел, и вот он вскричал громко: «Брат мой!» — слепо протянул Сикуса, и, если бы не успел его подхватить Дитье — так и бросил бы на пол. Так же слепо, бросился он на этот стон, возле пламени замер, совершенно ослепленный… но вот зрение хоть немного вернулось, и он с резью в глазах увидел, будто некий вампир склонился над его братом, будто разрывает его плоть: тогда Рэнис с яростным воем бросился на него. Из всех сил ударил ногою в голову, так что горбатый, перевернувшись в воздухе отлетел в угли, и тут же, с оглушительным воплем, от которого содрогнулись своды, вырвался оттуда, вслепую, объятый пламенем, бросился, ударился в стену, бешено закрутился по полу — наконец, ему удалось сбить пламень, и он громко стонущий, испускающий смрадный дым, стал отползать к стене — хотел укрыться от глаз.
Рэнис уже позабыл о нем, он склонился над стонущим братом, и не сразу догадался, что он дрожащим шепотом молит высвободить его ноги — тогда он отдернул его от пламени — и ноги, до колен оказались почерневшими, почти до кости прожженными. Зрение вернулось и к Вероника, и к Барахиру, и к Дитье, и к тем Цродграбам, которые вошли в пещеру первыми.
Конечно, Вероника смотрела на все это с ужасом, и с болью — и слезы уже катились, и шептала она тихо-тихо:
— Бедненькие… Что же вы это над собою сделали?..
Она сделала несколько шагов вперед; и взгляд ее, сверкал с одной фигуры на другую, и не знала она, на ком остановится, к кому с нежным своим чувством бросится. И она выбрала — не к Тарсу, и к девушки, не к Рэнису, и к Ринэму, но к горбатому!
Да, да — к нему, с злобой что-то хрипящему; вдоль стены медленно к выходу ползущему, обожженному, уродливому. Она увидела, что именно горбатый страдает больше всех, в этой пещере — только взгляд его поймала и все поняла. В этой взгляде так и зияло злобой: «А, теперь жалеть друг друга будете?! А меня то ненавидеть и презирать, конечно?!.. Да — я такой уродливый и злобный, конечно вам ненавистен. Я для вас мерзость, которую топтать надо! А я вас всех ненавижу за это!.. Дайте мне только силы — я всех бы вас замучил!..»
И вот Вероника бросилась к нему, и не слышала предостерегающего крика Барахира: она уже стояла возле него на коленях, она поймала его массивные обоженные ручищи и стала их целовать — он сначала едва не раздавил ее маленькие ладошки, затем — издал странный, тоскливый стон, какого никогда раньше и не издавал, и не сжимал уж больше — теперь она склонилась над его ликом, а скорее мордой — особенно то теперь — мордой, которая никогда женской ласки не знала; и она подарила ему несколько мягких поцелуев; несколько слез жарких его слез коснулись, а он жадно, словно живую воду, поглотил их. Девушка шептала:
— Прости их, пожалуйста. Прости — ведь нельзя же себя так терзать. Только прости и сразу тебе легче, на сердце станет.
— Простить?! — прохрипел он, и тяжело, с мукой, задышал. — Ну уж нет. Это пусть кто-нибудь другие прощают…
— Не говори, не говори так, пожалуйста. — с нежной, молитвенной мольбою, обращалась к нему Вероника, и поцеловала его в губы. — Ты в аду сейчас — сам для себя, ведь, ад создал! Только прости…
— А-а! — он чуть отдернулся, и безудержные слезы по его обоженным щекам покатились. — Это для вас, хороших, покаяние существует. Для вас уж все с самого рожденье предопределено. Ну, и для меня все предопределено было: как уродился таким уродцем… Это судьба!.. Нет — это для вас спасенье существует, а такие как мы обречены на преисподнюю. И как же я ненавижу, вас, хороших! Как ненавижу тебя, такую добренькую, которой так легко говорить эти словечки, и целоваться… Ведь, чувствуешь сейчас себя прекрасно, да?! Ведь, ради того, чтоб на твоем сердце хорошо было, ты все эти проповеди мне читаешь. Так ведь — да?..
— Мне больно сейчас на сердце. И ты уж, пожалуйста, прости их…
— Может, еще и колыбельную мне споешь, мамаша?!
— Что хочешь, только бы не терзался ты так больше.
— Когда под небесными скаламиВосходит в печали луна,Мы тропками, тропками малымиИдем в царство вечного сна.
Когда над высокими доламиУзор свой созвездья соткут,Над родины милыми селамиМечты вслед за ними взойдут.
Когда по волшебным дорожкамМы будем с тобою бродить,К твоим, милый, маленьким ножкамПыль звезд будет сказ говорить.
«Ах, милый, сегодня ты странник,Ты гость в этой дивной стране,Пока ты пред жизнию данник,Но в вечном парить будешь сне».
— Это не я эту колыбельную придумала, потому что я такая неумелая… Это один замечательный человек, Сикусом его зовут, ее сочинил. И этот человек здесь поблизости, и ты с ним обязательно познакомишься; будешь с ним общаться — у тебя же в пламень глубоко-глубоко, под этой коростою злою — там же добро сияет! Я же вижу, как сияет… Милый, бедненький — сколько же ты страдал!.. А вот я тебе сейчас песню спою — еще одну песню — ты же хочешь, чтобы спела. Нет, нет — ты ничего не отвечай, потому что, от боли этой пережитой, и что-нибудь злое ответить можешь — того чего и не хочешь совсем отвечать, а ты вот только выслушай…
Уже некоторое время рядом стояли несколько Цродграбов и Барахир, но вот ворвался Рэнис, который все это время хлопотал над Ринэмом — он перенес его на ложе, поручил заботам девы, а сам же, бросился сюда, и почудилось ему, будто чудище это, теперь и любимую его схватило — и он бросился, успел нанести удар, прежде чем Вероника перехватила его руку, и с рыданьями взмолилась:
— Нет — что же делаешь ты?!.. Остановись — ты ж все испортишь! Рэнис, пожалуйста, прости его!..
— А-а! Вот она — доброта ваша! — выкрикнул, сплюнул кровью горбатый.
Он и слезы смахнул, напряженно замер, и, как раз, когда Вероника обернулась к нему, рывком вскочил на ноги, растолкав Цродграбов бросился к выходу.
— Только не делайте ему ничего плохого! — взмолилась девушка, и вслед за ним бросилась.
Никогда прежде не доводилось ей бегать так стремительно — и ей удалось догнать его, на самом краю пропасти, со дна которой по прежнему доносилось урчанье голодных волков — он замер перед мостом, но вот, согнувшись, от чего горб выставился, словно вторая голова, сделал шаг — тогда то Вероника и перехватила его за рука.
— Нет — пожалуйста: тебе не зачем бежать куда-то. Если ты ищешь света, так ты его уже нашел его. Я буду любить тебя, все будут любить тебя. Все будет совсем иначе нежели раньше.
— Да ты безумная! — выкрикнул горбатый, однако — не пытался больше высвободиться. — Ты, наверно, всех любить готова! Но ты то одна такая, а все остальные твои дружки презирать меня будут, плевать в меня будут!.. — он вновь сплюнул кровью. — Такая у меня, выродка судьба, а ты, милая, ясная деточка — ты, конечно, распевай колыбельные, и с куколками играй!
Кричал то он со все большей злостью, а вот все не высвобождался, хоть и видел, вырвавшегося из пещеры Рэниса, и Цродграбов за ним. И тут камни сильно содрогнулись, и жуткий заунывный вой прорвался со дна ущелья.
Горбатый стоял на самом краю, одной ногой уже на обледенелой поверхности моста, а потому, когда случился этот толчок — не удержался, и сразу же на дно, к тем призрачным, жаждущим клыкам устремился бы, но помогла Вероника: когда он уже падал, она перехватила его за обе руки, и тут же упала на обледенелую поверхность — стала вслед за ним в пропасть съезжать. Горбатый сильно сжал ее руки, и усмехнулся:
— Что — не думала, наверно, что вот так вот придется, да?!.. Сейчас вот и погибнем!.. Готова ли жизнь за меня отдать?!.. Нет ведь — вырваться хочешь!.. А все потому, что в прежних то словечках искренности не было!
— Я и не отпущу тебя… — выдохнула Вероника, пытаясь хоть ногами зацепиться за что-нибудь.
Однако, не за что было уцепиться: она грудью царапалась о каменную поверхность, и, постепенно, все более перевешивалась над дышащей хладом пропастью. Горбатый ухмылялся, смотрел в ее очи, и сам, вдруг, вскрикнул:
— Дьявол с тобой!.. Жалко тебя… Да — жалко!.. Живи…
