слово, что через час отпустит его обратно, а я заявил, что заплачу 10 рублей за доставку меня на Моховую, тут же выдал солдату, сопровождавшему меня из городской думы, два рубля на извозчика, и через несколько минут я вернулся благополучно домой.
Тотчас же я распорядился по соглашению с управляющим домом отвести хорошую комнату в пустой квартире под нами. Все жильцы были в восторге от появления у нас воинского караула, быстро натащили ковров, подушек и одеял для двенадцати человек нижних чинов. В квартире отсутствовавшего графа Толстого мне удалось найти две комнаты для офицера и для старшего унтер-офицера, и к 7 часам эта команда прибыла и водворилась у нас, проявляя ко мне совершенно приличное, хотя и сдержанное отношение, несмотря на то, что внешний вид солдат не внушал никакого доверия. Оказалось впоследствии, что все солдаты были собраны офицером из числа болтавшихся по городу людей, покинувших казармы. Вооружение ими было забрано самовольно в разных караульных домах, а откуда они добывали себе продовольствие — этого никто не знал. Очевидно, брали его по так называемой реквизиции, то есть попросту забирали силою в лавках.
В течение трех дней офицер и унтер-офицер завтракали и обедали у нас. Все вечера офицер проводил с нами, назвал себя поручиком лейб-гвардии Гусарского полка Корни-де-Бадом, родом из Варшавы, попавшим в полк после больших потерь его в начале войны из армейского гусарского полка, а в Петрограде оказавшимся перед самою революциею, вследствие ран, от которых лечился в Николаевском госпитале.
Вел он себя у нас чрезвычайно вежливо и даже подобострастно, внимательно расспрашивая меня по самым разнообразным вопросам, на которые я давал ему самые осторожные ответы, и так продолжалось ровно три дня. На четвертый день Корни-де-Бад заявил мне, что его требуют вместе с его людьми в городскую думу, где после него начались крупные недоразумения. Он оставил у нас в доме «для связи» двух солдат, а через два дня убрал и их, и мы перешли на мирное положение, получив разрешение при малейшей надобности вызвать его и даже военный караул к себе, в случае какого-либо нападения на нас или прибытия новой команды для обыска. К этой мере я, однако, не прибегал, и ничто внешне не нарушало нашей жизни до самого отъезда нашего на Кавказ 29 октября 1917 года.
Через несколько дней после ухода караула от нас ко мне принесли от того же Корни-де-Бада письмо, в котором он просил меня передать посланному им лицу 300 рублей, в которых он очень нуждается. Посланный ждал ответа внизу. Я спустился к нему и застал молодого человека, хорошо одетого, который, видимо, меня не знал и сначала сказал мне, что он мне никакого письма не передавал, и только когда я громко сказал в присутствии швейцара, внимательно прислушивавшегося к каждому моему слову, что тем лучше, значит, посланный ушел без ответа и, вероятно, зайдет позже, тогда этот молодой человек попросил разрешения переговорить наедине. Мы отошли к окну, но швейцар продолжал прислушиваться. Он сказал мне, что Корни-де-Бад арестован, по очевидному недоразумению, находится в Комендантском управлении на Садовой и не может даже улучшить своего положения и должен довольствоваться из солдатского котла.
Я сказал ему, что дам ответ через Комендантское управление, и мне стоило немало труда, чтобы отделаться от этого посланного. Тотчас после его ухода я позвонил в Комендантское управление, вызвал к аппарату самого коменданта и спросил его, что я могу сделать по обращенному ко мне письму, которое я тут же прочитал ему. В ответ на мой вопрос комендант заявил мне в совершенно любезной форме, что он состоит в моем полном распоряжении, но просит меня только ответить ему, почему я знаю Корни-де-Бада и какие сведения могу я дать о нем. Мне пришлось тогда рассказать ему всю эпопею моего ареста, водворения этого господина в нашем доме, а комендант, в свою очередь, сказал мне, что это авантюрист чистейшей воды, по-видимому беглый полковой писарь из евреев, Корней Батов, никогда не служивший в строю и уличенный уже в целом ряде краж из лавок под предлогом реквизиций. Он советовал мне быть особенно осторожным с ним, так как он открыто похваляется самыми близкими отношениями со мною, и предложил, если я желаю помочь ему, то послать мою помощь через него, коменданта, и лучше всего в форме пожертвования на всех неимущих арестованных. Так я и сделал, и больше никогда его не видел.
Год спустя, во время моего заключения в чрезвычайке, этот субъект явился к жене, сказал, что состоит правозащитником при революционном трибунале и предложил свою помощь к моему освобождению. В действительности его помощь выразилась в том, что, воспользовавшись минутным выходом жены из передней, он украл золотое украшение с моей палки, стоявшей в углу, заставил близкого мне человека — И. А. Турцевича — накормить его обедом в ресторане под предлогом близких его отношений с большевиками и возможности устроить мое освобождение из заключения, но из этих его обещаний, конечно, ничего не вышло, и больше об этом субъекте до меня не доходило никаких сведений.
Весна 1917 года прошла в каком-то чаду, под неумолкаемый гул выстрелов на улицах и под гнетом ежедневных декретов Временного правительства, расшатывавших нашу государственную машину с какою-то злорадною поспешностью и незаметно, но верною рукою подготавливавших захват власти большевиками.
В мае месяце мы, как и всегда, перебрались к себе в деревню, и там первое время было как будто совсем тихо и спокойно, и ничто не напоминало бушевавших страстей в недалеком городе. Тот же милый сад при доме, та же мирная обстановка уединенной деревни, жившей своими мелкими интересами, те же заботы об уборке сена, тот же уход за огородом и ягодником, те же мои любимые занятия около скотного двора и конюшни. Не было только моей верховой лошади, с которою пришлось расстаться в связи с уходом царского конвоя и невозможностью держать лошадь в хороших условиях в городе.
Только всматриваясь глубже в отношения к нам окружающих, можно было заметить какую-то небывалую отчужденность крестьян от нас. Почти никто не приходил, как бывало постоянно прежде, со своими бесконечными просьбами и делами, деревенские дети перестали приносить к нам грибы и ягоды, никто не шел более на работу, несмотря на мои личные просьбы, хотя прямо никто не отказывал; все всегда обещали и
