обращал внимания на то, что ему говорили о непригодности Сухомлинова.
Закончу эту часть моих воспоминаний тем, что скажу, что несмотря на все, что я испытал тяжелого и несправедливого от Сухомлинова, несмотря на то, что я считаю его одним из главных виновников катастрофы, постигшей Россию, я не считаю его виновным в измене перед своею родиною.
Он виновен в том, что был преступно легкомыслен на своем посту, что смотрел на все глазами своей жены, окружал себя, в угоду ей, всякими проходимцами, давая им возможность знать то, о чем они не должны были иметь никакого понятия, и, в особенности, быть может тем, что он имел самое вредное влияние на государя, отвлекая его внимание всякими пустяками от серьезного дела. Справедливость по отношению к государю-мученику заставляет опять и опять сказать, что он настолько любил свою родину, питал такой живой интерес к армии и флоту, что военному министру не было никакой надобности искать для себя опоры в тех приемах, которыми он думал укрепить свое положение, тогда как именно он больше, нежели кто-либо из окружающих, мог направить государя на иное отношение к делу.
Единственное этому объяснение заключалось в том, что по своей природе Сухомлинов не был способен ни на что иное. Он сам был непростительно легкомыслен и сознательно или бессознательно вел государя туда, где сам был силен, то есть на путь мелких бытовых частностей военного дела, затушевывая прибаутками и мелочами все, что было существенного.
Чрезвычайная следственная комиссия допрашивала меня в полном составе только один раз и предполагала продолжать допрос еще впоследствии, но это продолжение так и не состоялось. Мне задано было только два вопроса:
1) При каких обстоятельствах состоялось назначение А. А. Макарова министром внутренних дел и кому принадлежала инициатива в этом выборе.
2) На каком основании и в силу каких законов происходили, за время моего председательствования в Совете министров, роспуски Государственной думы будто бы до окончания сроков полномочия ее членов.
Я ответил по первому вопросу, что инициатива принадлежала лично мне, и на предложение изложить подробности воспроизвел все, что относилось к этому вопросу, начиная от беседы со мной государя в киевском дворце в день смерти Столыпина и отъезда государя в Крым.
Во время моего показания Муравьев все время перелистывал какую-то тетрадь, иногда вставляя мелкие подробности, утраченные моею памятью, и затем, по окончании моего показания, заявил мне: «Ваши объяснения отличаются большою точностью по этому вопросу. Комиссия не имеет более надобности в дальнейших разъяснениях».
По второму вопросу Муравьев только повторил заданный мне вопрос, а самый допрос производил знаменитый автор приказа № 1[50] и вновь испеченный сенатор, недавний присяжный поверенный Соколов. Он только что оправился от побоев, которые были нанесены ему на фронте, и носил на голове шелковую черную шапочку.
На поставленный мне вопрос я ответил коротко, что за все время с сентября 1911 года и по январь 1914 года, пока я был председателем Совета министров, Государственная дума не была ни разу распущена досрочно, и этим исчерпывается мой ответ. Но сенатор Соколов этим не удовольствовался и просил меня разъяснить: каким образом происходили роспуски Думы на рождественские и летние ваканты. Я ответил, что каждый раз время начала и конца ваканта обусловливалось мною по соглашению с председателями Думы и Государственного совета, в зависимости от хода законодательных дел. В соответствии с этим заготовлялись проекты указов, которые и представлялись, смотря по тому, где находится государь, то есть в Крыму или в Царском Селе, накануне роспуска, или за несколько дней, дабы указ успел быть мною получен и своевременно объявлен.
По-видимому, ответ мой всем показался и простым, и естественным, но Соколов и тут нашел нечто неясное и «едва ли законное», как он прибавил, а именно: Дума и Совет были распущены на Рождество 12 декабря, а указ мною помечен подписанным 17-го числа. По его мнению, «тут что-то неладно, очевидно, что палаты распущены за пять дней до срока, который им объявлен». Мы обменивались несколько минут нашими взглядами на незакономерность такого моего действия и, видимо, остались каждый при своем мнении. Присутствовавший в заседании сенатор Иванов, которого я знал по его службе в Государственном контроле, поддержал мою точку зрения, заметив, что Следственная комиссия могла бы скорее обвинить председателя Совета министров в незакономерности, если бы он пометил днем роспуска Думы самый указ о роспуске при нахождении государя в отъезде, и даже возбудить вопрос о подложности пометки.
Председатель положил конец нашему спору торжественным заявлением, что Чрезвычайная следственная комиссия войдет в свое время в оценку рассмотренного ею вопроса и постановит окончательное свое решение.
Затем мне было предложено дать мои объяснения по некоторым частным вопросам одному из следователей при комиссии, товарищу прокурора Московской судебной палаты Голембовскому (быть может, я не точно воспроизвожу его фамилию), который находился тут же и пригласил меня немедленно к себе в кабинет. С ним я имел впоследствии еще два или три свидания, и все они были посвящены вопросам о моих спорах с министром внутренних дел Маклаковым об ассигновании денег на поддержку печати, и когда допрос был окончен и следователь стал записывать мое показание, то он протянул мне синюю обложку и в ней предложил прочитать всеподданнейший доклад Штюрмера, как председателя Совета министров, от июля 1916 года, прибавив: «Вас это заинтересует».
Этот доклад содержал в себе прямую, неприкрашенную ложь.
В нем говорилось, что в Государственной думе образовался так называемый Прогрессивный блок, поставивший себе целью дискредитировать принцип монархии и личность монарха перед общественным мнением, указывать обществу на опасность, которая грозит стране, если не будет спешно положен предел злоупотреблениям власти, и проводить явно республиканские идеи. Из Государственной думы этот блок перешел уже в стены Государственного совета и успел завербовать большое количество членов не только среди выборных членов, но и среди членов по высочайшему назначению. Его душою в Совете и главным проводником превратных идей, сказано было в докладе, являюсь я, причем я руковожусь исключительно личным самолюбием, так как я до сих пор не могу примириться с увольнением меня от должности председателя Совета министров и пользуюсь моим чрезвычайно влиятельным положением среди членов Совета, чтобы сеять смуту. Доклад заканчивается тем, что Штюрмер представляет этот печальный
