Мистер Прауди излагал себе обстоятельства дела, а доктор Холмс разглядывал довольно заурядную обвиняемую, и тут до него начало доходить, что он пребывает в таком же недоумении, как и остальные присяжные. Классическим рукописям можно ставить корректные вопросы. Им можно снова и снова задавать один и тот же вопрос и месяцами раздумывать над ответом. И рукописи никогда не меняются: у них неизменно один и тот же ответ. Обдумывать решение можно столько времени, сколько предоставят издатели (при нынешнем отношении к классической филологии — хоть всю жизнь). Но он понял, что устные показания требуют к себе иного подхода. Их нельзя, если захочется, повторно прослушать. Даже мистера Прауди нельзя попросить, чтобы он кратко перечислил доводы обвинения, если вдруг понадобится освежить их в памяти. Больше того, доктору Холмсу предстоит ответить на вопрос, не имеющий ничего общего со сферой его интересов. Одно дело — «Что вероятней всего мог написать склонный к сальностям поэт в годы правления Домициана?» Совсем другое — «Как ведут себя самые обычные люди в трудных обстоятельствах? Что эта неприятного вида женщина, сидящая на скамье подсудимых, вероятней всего причинила мальчику, которого я в жизни не видел?» И доктор Холмс задался вопросом — знает ли он вообще, как ведут себя обычные люди? Его самоуверенность дала трещину.
Но теперь, наконец-то, ему будет представлен документ. Текст, которому он может поставить вопросы. Чуть ли не рукопись. И, почти наверняка, спасительный плот в бушующем море. Он воспрянул духом и со вновь обретенной самоуверенностью покосился на соседа, страдающего несварением желудка несчастного коротышку, который отвечал виноватым взглядом каждому, кто снисходил на него посмотреть.
Присяжные невозмутимо выслушали первые свидетельские показания, носившие сугубо медицинский характер. Доктор Ламмас и доктор Херрингтон сообщили о причине и обстоятельствах смерти. Судя по всему, никто не собирался оспаривать тот факт, что мальчик Филипп умер от отравления пыльцой плюща. Заметки в блокноте делал один лишь мистер Поупсгров, да и то исключительно из чувства долга. Вдруг в комнате для присяжных кто-нибудь из коллег захочет его о чем-то спросить, и тогда его прямая обязанность — не только с полнейшей беспристрастностью, но и предельно точно изложить любую информацию. Главный защитник сэр Изамбард Бернс не задал свидетелям ни одного вопроса, хотя обвиняемая не сводила с него умоляющих глаз.
Затем вызвали доктора Паркса. Вид у него был измученный, дряхлый и боязливый. Низенький седой присяжный мистер Стэннард, хозяин паба, с сочувствием смотрел на такого же, как он, низенького седого старика. Боится куда сильней, чем показывает. Будь на то его воля, рванул бы отсюда, как испуганный конь, подумал мистер Стэннард. А когда сэр Изамбард восстал во весь свой немалый рост, чтобы приступить к перекрестному допросу, и доктор Паркс задрожал, мистер Стэннард от сочувствия даже скривился. Будь доктор Паркс обвиняемым, он бы сразу его оправдал: нельзя старикана так мучить. Да и адвокат ему сразу не приглянулся. У мистера Стэннара начало складываться мнение о деле.
Сэр Айки не спеша поднялся, вытянулся во весь свой рост и вставил в глаз монокль. И только после этого начал:
— Давно ли вы практикуете в тех местах, доктор Паркс?
— Сорок пять лет.
— И много у вас пациентов?
— Я не… ну, все зависит от того, что вы называете «много».
— В таком случае я несколько изменю вопрос: практика у вас увеличивается или уменьшается?
— Трудно сказать. Я как-то не задумывался. — В голосе доктора Паркса проскользнула возмущенная нотка. — Предполагаю, что она на одном и том же уровне.
— Вот как. Странная неосведомленность для того, чье благополучие зависит от числа клиентов. Однако же вы не сомневаетесь, что наблюдали Филиппа Аркрайта с первого дня, как он начал жить в этом доме?
— Разумеется, нет.
— И имели исчерпывающее представление о состоянии его здоровья?
— Я уже говорил, что да.
— Однако вы позволили ему мучиться от отравления целых тридцать шесть часов, не применив никаких эффективных лекарств. Как же вы не распознали, что мальчик находится в анормальном состоянии?
— Вы слышали мнение других врачей об этом состоянии: оно встречается редко и распознается с трудом.
— Другие врачи не пользовали мальчика и не заметили бы в его внешнем виде ничего необычного. Но я спрашиваю, как вы, исключительно хорошо зная своего пациента, не увидели в его поведении ничего анормального?
Доктор Паркс пожал плечами и промолчал.
— Хорошо, не будем об этом. Постарайтесь припомнить первый день развития болезни. Возвратившись в свой кабинет, вы задумались над этим случаем?
— Конечно, задумался. Когда я приезжаю с вызовов, я каждый вечер мысленно возвращаюсь к своим больным. Всегда существует возможность того…
— Понимаю. Так задумались вы тогда о вероятности отравления? Эта мысль тогда не пришла вам в голову?
У доктора Паркса был такой вид, словно он встретился с ядовитой змеей. А между тем сэр Айки, задав вопрос, не думал ни о чем конкретно — он действовал наугад. Доктор Паркс вдруг представил, как перебирает книги у себя в кабинете и снимает с полки справочник по ядам. Он вспомнил, как его открывал, увидел названия статей на букву «А»: «Авран» — «Адонис» — «Аконит» — «Антимонит»… Он успел просмотреть дальше? Или его отвлекли? Или просто забыл? Да и когда он заглядывал в справочник? До или уже после смерти ребенка?
— Мы ждем, доктор Паркс.
— Я… я, — выговорил он, заикаясь, — я не уверен.
— Не уверены?! Не уверены! — сэр Айки изобразил ужас. — Вы что, не удосужились порыться в памяти? Или, по-вашему, это несущественно?
— Разумеется, я думал об этом. Но утверждать не берусь.
— На другой день ваш пациент умер от отравления. Неужели вы сразу же не прошлись во всей истории болезни, доктор Паркс? Разве вам не пришло в голову задуматься, где вы допустили ошибку? Разве вы не спросили себя, когда именно впервые заподозрили отравление?
— Конечно, спросил. Не мог не спросить.
— Понимаю. Не могли не спросить. Но теперь забыли об этом. Надеюсь, подобная забывчивость нечасто на вас нападает. Врачу она как-то не к лицу, — ядовито усмехнулся сэр Айки, что у него хорошо получалось. — Тем не менее, мысль об отравлении вас все же посещала, спасибо и на этом. Вернемся, однако, к дню смерти. Вы видели Филиппа утром. Если не ошибаюсь, вы говорили — примерно в четверть десятого?
— Да.
— Вы уверены?
— Конечно, уверен.
— Ну, разумеется, это же отмечено в книге вызовов. И вернулись с доктором Херрингтоном в четверть первого?
— Думаю, да.
— Три часа! Целых три часа ребенка рвало кровью и сердце у него явно слабело. Чем же вы были заняты все это время? Почему не находились у постели больного?
— Мне было трудно разыскать доктора Херрингтона. Он объезжал больных.
— Ну и что? Разве нельзя было передать по телефону, чтобы он, как вернется, срочно ехал к вам? Как вы могли бросить несчастного мальчика на двух совершенно неопытных женщин? Чем же вы все-таки занимались эти три часа?
Доктор Паркс молчал. Чем занимался? У него уже путалось в памяти. Ему казалось, что разъезжал в поисках Херрингтона. Уверен он был только в одном: с этим случаем, как он рассудил, ему не справиться и до приезда специалиста помоложе он ничем не сможет помочь. Но этого-то он и не хотел говорить.
Сэр Айки пристально на него смотрел.
— Проще сказать, доктор, если б вы правильно повели лечение, ребенок сегодня был бы жив. Разве не так?
— Абсолютно неверно.
— Вот как. А почему, позвольте узнать?
— Случай был неизлечимый.
— Неизлечимый! На каком основании вы беретесь так утверждать? Если не ошибаюсь, вы заявили суду, что очень мало знаете о действии хедерина.
— Я хочу сказать… я…
— Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что вам лично неизвестно противоядие от хедерина. Когда вы получили патент врача, доктор Паркс?
— Ну, знаете ли! — вспыхнул доктор Паркс.
— Мне кажется, сэр Изамбард… — начал судья, но закончить ему не пришлось.
Сэр Айки отвесил поклон; он наклонился вперед всем корпусом, не сгибаясь, словно бедра у него были на шарнирах.
— Как будет угодно вашей милости, — произнес он и добавил: — У меня больше нет вопросов.
Мистер Прауди провел перекрестный допрос и еще раз услышал, что отравление хедерином встречается редко и трудно распознается. Но сэр Айки своего добился. «Врач — осел», — пометил у себя в блокноте доктор Холмс, выразив оценку большей части присяжных. Даже мистер Стэннард вздохнул и покачал головой.
II
Из свидетелей запомнилась присяжным и миссис Родд. Во всем черном, низенькая и полная, с простым домашним лицом, она расположила к себе присяжных, еще не успев открыть рот. Все они почувствовали — вот здравомыслящая почтенная кухарка и честная добрая женщина, на которую можно положиться. Бородавка с кустиком волос — и та, казалось, прибавляет ей надежности. Она говорила почтительно, но твердо, как подобает прислуге, которая не только знает свое место, но и знает ему цену. Мистер Прауди, не всегда понимая, что наигрывает, тем не менее смог представить ее типичной верной прислугой старой закваски, да так убедительно, как если бы этим занялся сам сэр Айки.
