Но — увы для всех одиннадцатилетних злоумышленников! Филипп не принял в расчет естественную реакцию здорового тела. Организм тети изверг яд — она слишком много поела, решил мальчик, вот ее здоровый желудок и освободился от смертельной дозы. Сам он съел много меньше, и его ослабленный организм не сумел разобраться в том, что для него полезно, а что вредно. Яд остался в желудке. Детская память весьма неустойчива и непостоянна. Вполне вероятно — и с этим, я думаю, согласятся те из вас, у кого есть дети, — что к вечеру он напрочь забыл о своем плане мести, столь тщательно разработанном. Когда яд впервые дал о себе знать, мальчик, возможно, решил, что у него просто заболел живот, как бывало не раз. А если он и помнил, то все равно не мог никому признаться, ибо, несмотря на детские свои годы, должен был понимать, что совершил нечто очень-очень плохое. Он мог решить, что доктор и так поймет и вылечит. Думаю, не будет ошибкой предположить, что он, как все дети, слепо и безоглядно верил в могущество семейного доктора. И не будем его упрекать за это: если б были приняты надлежащие лечебные меры, мальчик, я убежден, мог бы выжить.
Все это, скажете вы, правдоподобно — и даже вероятно. Но это всего лишь мысленное воссоздание случившегося, а не подтвержденные факты. Располагаете ли вы прямым свидетельством? Дамы и господа, мы им располагаем. Филипп Аркрайт сам оставил нам прямое свидетельство о своих желаниях и намерениях, не менее ясное и недвусмысленное для тех, кто способен его прочитать, чем письменное признание.
Это свидетельство, что вас, может быть, удивит, обусловлено именем, которое он дал кролику. Возможно, вы задавались вопросом: почему я так настойчиво добивался от враждебно настроенных свидетелей, чтобы они против воли припомнили, как в точности звался кролик? Сейчас вы узнаете почему. Во объяснение этого я приобщаю к делу вот эту книжку…
Он показал присяжным синий томик, названия которого они, впрочем, не могли разобрать на расстоянии.
— Это не та давно не читанная книга, что таинственным образом сама далась в руки чрезмерно любопытному визитеру. Эту книгу из библиотеки покойного сэра Генри часто читали, и она стояла на видном месте на нижней полке. Ее обнаружил адвокат защиты мистер Арчибальд Гендерсон, весьма уважаемый джентльмен, в присутствии свидетелей, каковые дадут показания. И нашел он эту книгу, потому что именно ее и искал.
Но пока хватит об этом. Вам предстоит выслушать показания, я вызываю свидетелей.
V
Справедливо рассудив, что никто из присяжных не читал Саки[40], сэр Айки решил не спешить с объяснением прозвища кролика, а сперва дать жюри выслушать показания доктора Ричарда Тейлора с Харли-стрит[41], который нажил состояние как «нормальный» психолог и только потом подался в психоанализ. Рвение неофита (он искренне считал доктора Фрейда величайшим человеком нашего века) сочеталось в нем с вкрадчивой властностью, которая и сделала его самым модным специалистом. Относительный успех его книги «Мазохизм и международная политика» внушил ему, что отныне он может прибрать к рукам любую идеологическую или политическую группировку. Присяжный мистер Аллен, молодой поэт-социалист, прочитал эту книгу и уверовал в каждое ее слово. Он заранее одобрял все, что имел сказать доктор Тейлор, если это хоть как-то сопрягалось с его, Аллена, взглядами.
Сэр Айки буквально обхаживал почтенного доктора. Последний подтвердил, что выслушал все прозвучавшие в зале суда показания, проливающие свет на психологическое состояние юного Филиппа. Изучил и материалы дознания о смерти мальчика. Имел удовольствие обстоятельно побеседовать с доктором Парксом. Сложилось ли у него мнение о психическом состоянии умершего? Да, сложилось. Допускает ли он вероятность того, что мальчик мог задумать отравить свою тетю, как предполагает обвинение? Допускает. Не мог бы доктор Тейлор подробнее объяснить присяжным психическое состояние, в котором, видимо, находился мальчик? Мог бы.
У доктора Тейлора были невыразительные черты лица, но зато блестящая черная шевелюра, зачесанная назад и уложенная с помощью масла. Говорил он так, словно объяснял людям не менее знающим и умным, чем он сам, некий вопрос, с фактической стороной которого им просто не довелось ознакомиться, но в котором они без труда разберутся, как только он сообщит им первоначальные и сравнительно несущественные данные, касающиеся предыстории вопроса. Он постоянно употреблял слова, которые они не совсем понимали («комплекс») или не понимали совсем («травма»); но употреблял он их неизменно в самых простых фразах, составленных в остальном из слов англосаксонского происхождения. И каждый раз у присяжных возникало ощущение, что они его почти поняли, а когда б отнеслись к сказанному с большим вниманием, так поняли бы до конца.
Он описал источники и проявления фетишизма и возможное их влияние на существо дела и пришел к выводу, что в целом непосредственного влияния они не оказали, однако не следует упускать из виду определенные аналогии и модели поведения, правда, лишь как иллюстрации, а не доказательства. Упомянул он и эдипов комплекс, особым движением бровей как бы попросив за это прощения, словно оратор, который, обращаясь к уточненным слушателям, позволил себе употребить старую заезженную цитату. Он напомнил присяжным о том, что в связи со смертью родителей вытеснение эмоций с переносом оных на тетю было бы в порядке вещей. Он не обнаружил очевидных проявлений шизофрении, однако не стал бы полностью ее исключать. С другой стороны, отношения мальчика к кролику неопровержимо свидетельствует о мазохизме ребенка.
Последнее утверждение вроде бы объясняло частичное обожествление Филиппом своего любимца, однако присяжные к этому времени так запутались, что были уже неспособны вникать в тонкости. Как отметила для себя мисс Виктория Аткинс, мальчонка был тронутый — и в этом все дело. Но мистер Прауди вник — и решил, что обнаружил в показаниях свидетеля защиты одну брешь, которую можно превратить в зияющую пробоину. Он воспользовался этой возможностью, как только дошло до перекрестного допроса.
— Вы говорили, доктор Тейлор, что поведение Филиппа Аркрайта свидетельствует о его мазохизме?
— Да, говорил.
— Вы показали, что из этого и следует исходить при оценке его поведения, не так ли? Возможно, я выражаюсь не как специалист, не на языке точных терминов, но, надеюсь, меня хотя бы можно понять.
— Да, полагаю, вы более или менее верно изложили суть мною сказанного.
— Насколько я понимаю, мазохизм — это нездоровое желание подвергать самого себя страданиям?
— «Нездоровое» — спорное определение. Вы можете определить, что такое здоровая психика? Я лично не могу, хотя у меня, смею надеяться, немалый опыт. Если, однако, вы замените это определение на «патологическое», я соглашусь с вами.
— Хорошо, пусть будет «патологическое». Это не меняет того, что я хочу сказать. По вашим словам, мальчик хотел, чтобы над ним властвовали, чтобы его подавляли, причем до такой степени, что стал поклоняться кролику. — Тут мистер Прауди всем своим тоном выразил презрение нормального человека к подобной галиматье; он воздел брови, как бы приглашая присяжных присоединиться и тем самым выказать элементарный здравый смысл. — Возможно, возможно. Мне, однако, хотелось бы знать, как увязать выдвинутую вами гипотезу с дальнейшим развитием событий. Сэр Изамбард предположил — именно предположил, поскольку доказательств как не было, так и нет, — что мальчик задумал отравить свою тетю, но по ошибке сам отравился. Этого не сделает мазохист — человек, который стремится к тому, чтобы ему причинили боль. Это поступок лица, во всех отношениях противоположного мазохисту. На вашем профессиональном языке, доктор Тейлор, — не такие уж мы в суде и безграмотные (ирония мистера Прауди заставила доктора слегка покраснеть) — на языке среднего психолога это поступок садиста. А садизм — полная противоположность мазохисту, не правда ли, доктор?
— Данное психическое состояние, — ответил доктор Тейлор, не пытаясь скрыть раздражения, — вам следовало бы назвать амбивалентным. — Мистер Прауди всплеснул пухлыми ручками, как бы отметая самую мысль о том, что способен употребить подобное слово. — Феномен мазохизма крайне легко переходит в феномен садизма. Подобный переход не только не осложняет моих рассуждений, но составляет их сущность. Сожалею, если я высказался не совсем понятно.
— Именно так и было. Могу я попросить вас в одной фразе и, по возможности, понятно изложить вашу точку зрения на психическое состояние Филиппа?
— Разумеется. Он был латентным садо-мазохистом, — отчеканил доктор Тейлор с видом бомбардира, выстреливающего из «Большой Берты».[42]
