завтра, на вечер, потому как с утра собрались поехать на Пану: очень уж мужики уральские здорово на ней вчера отловились, говорят.
Надо бы повторить.
Ну, а вернемся, – заварим ухи, харюза в холодильнике кухонном до завтра доживут, вполне, а холодильник этот все равно от аккумулятора работает: на полчаса в день дизель заводишь – на сутки подзарядил.
Прогресс, мать его.
И это – в общем-то, – даже где-то и хорошо…
…А на ужин, как сказал поваренок, – уже вымачивалась в бруснике лосятина, которую Саня специально купил у знакомых охотников, чтобы нас угощать. И – много, кстати, купил, сковородки на три хватит.
Полноценные такие сковородки.
Большие.
А параллельно договорились, что Славян поджарит той самой картошки по-деревенски с первыми кольскими грибами.
Вот, так – скромно и поужинаем, как говорится.
Красота…
…Пошел, умылся.
Переоделся в чистую футболку, свежий тренировочный костюм.
Ну, – вот, думаю.
Теперь, – как раз можно и начинать…
…Василь Дмитрич в «столовой», кстати, так и продолжал тянуть свои замечательные рулады. Алёна, впервые присутствовавшая при таком живом концерте в лесу, слушала, – по-бабьи подперев ладонью щеку и совершенно зачаровано.
Даже как-то и не хотелось эту замечательную идиллию нарушать.
Но – что поделаешь.
Ладно.
После ужина продолжим, – Дмитрич уже в раж, судя по всему, вошел, теперь можно не беспокоиться: сколько надо, столько и будет играть.
В удовольствие же.
Для души…
…Славка уже, кстати, вовсю командовал поваренком, заставляя его начистить почти что ведро картошки.
Сам же – колдовал с грибами.
Мыл, чистил, резал.
Я, кстати, заранее знал, что он будет делать дальше: сначала обжарит в глубокой сковороде много-много лука.
До золотистых колечек.
Потом вынет оттуда лук и чуть-чуть обжарит грибы.
Потом – зальет их сметаной, – не сильно, только чуть-чуть, для мягкости, накроет крышкой и оставит на полчаса тушиться.
Снимет с огня.
А дальше – на другой, чугунной сковородке жарится картошка: до первого золотистого блеска, потом туда бросают ложку-другую тушенных в сметане грибов, снятые с огня первыми колечки лука, и оставляют дожариваться. Ровно до того момента, пока картошка не пропитается «грибным духом», а снизу не образуется небольшая такая «поджарочка».
Тогда ее снимают с огня и начинают следующую закладку.
Так, чтобы на всех хватило.
Ага…
…И все это – под водочку, разумеется.
Под жареную лосятину, тушеную оленину и оленью печень, пережаренную с мукой и луком «по-северному».
Да под соленый огурчик!
И как тут, простите, не запоешь?!
Хорошо…
…Очень хорошо.
Да уже – вот и поют, кстати.
На два голоса разложили.
Гарик и неожиданно – Алёна.
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит…
…А ведь – неожиданно хорошо поет девочка.
Я бы даже сказал – профессионально хорошо.
Голосок, не очень сильный, но довольно убедительный и богатый интонациями, явно кто-то профессионально «ставил», у самоучек такого не бывает.
Так-так-так.
Интересно…
…И подушка ее горяча,
И горяч утомительный сон,
И, чернеясь, бегут на плеча
Косы лентой с обеих сторон…
…А, так вот оно что.
Мы же – не поём.
Мы же – играем.
Голосом, глазами.
Лицом.
Все страньше и страньше…
Все интересатее и интересатее…
Оттого-то на юной груди,
На ланитах так утро горит.
Не буди ж ты ее, не буди…
На заре она сладко так спит!
…А вот что очень хорошо получилось – так это то, что оба относились к тому, что пели – серьезно, без этой искусственной манерности, с которой у нас принято исполнять старинные русские романсы.
Ну, – такой.
Как почти обязательные фарфоровые котики или еще какие безделушки, системно, Господи меня прости, «украшающие» пианино «в интеллигентных домах»: сразу видно, что на инструменте никто серьезно не играет, в лучшем случае иногда пару раз пальцами по клавишам проведут при гостях, рисуясь.
Ну, судьба такая у инструмента: не играть, а демонстрировать общую интеллигентность и вообще «хорошее воспитание».
Тоже, конечно, работа, в принципе.
Но если по мне – так как-то все-таки – не алё…
…К тому же Афанасий Фет – вообще очень серьезный поэт.
Сюсюкать над его строчками глупо, даже если они положены на музыку пошляка Варламова.
Удивительно, но вот этого-то как раз отчего-то и не понимают прежде всего те люди, которые пытаются относиться всерьез к текстам, допустим, какого-нибудь, прости меня Господи, Макаревича…
…Собственно, а вот и картошечка подоспела.
Антракт.
Глава 28
…За ужином, за картошкой, после первого же тоста разговор, естественно, свернул на сегодняшнего медведя.
– Да их здесь, – жму плечами, – так-то, в общем, – полно. И с каждым годом все больше и больше становится. Так что – нечему тут удивляться. Обычное, в общем-то, явление. Почти что заурядное…
– Ну да, – кивает Санечка. – Защитники природы гребаные. Запретили отстрел тюленя. Кроме коренных народов. Да какие тут коренные народы, нах! Саамов хорошо если двести человек осталось на весь Кольский полуостров. Не слышно и не видно. А тюлень расплодился, сил никаких нет, кормовой базы не хватает: болеют, дохнут. Дохлых – жрет медведь по берегу, на море их вообще тьма-тьмущая. Стрелять тоже их толком нельзя, да и некому. И медведей тоже стало больше, чем Кольский прокормить может. А в прошлом году лето было жаркое, ягода почти выгорела вся, считай. Он проснулся вот, – а жрать-то ему особо и нечего. Он так-то, как просыпается, – прошлогоднюю ягоду жрет, ее так-то много по болотам остается. А в этом году – нету, считай, вообще. И еще вода в речке, как назло, высокая: не порыбачить ему никак. Вот и лезет к людям…
– А как он рыбачит? – это уже Алёна.
Я закуриваю.
– Я, – говорю, – видел, в общем-то. Не здесь, разумеется. На Дальнем Востоке, на речке, которая в Охотское море впадает. Мы там тогда как раз документальный фильм делали…
– Расскажи! – требовательное.
Жму плечами.
Затягиваюсь.
– Да со стороны, – тру правый глаз, куда как-то залез сигаретный дым, – так оно, конечно, смешно выглядит. Он на мелких перекатах садится прямо задницей в воду, правая лапа вверх, когти – они у него как человеческий палец, скажем так, очень крупного мужчины. Не лапа, а вилы какие-то, короче. И смотрит, ждет прохода кеты. Ударил, наколол на когти, вышвырнул на берег, та бьется, а он
