оплакивать ушедших моих братьев и отца», – так сказала Джейхал, и лицо её накрыла тень печали по близким.
«В тот вечер, увидев на тебе перстень, я решила во что бы то ни стало завладеть им и избавиться от заклятия. Но любовь к тебе останавливала меня, и не хотела я идти с тобой, чтобы не завладел мною шайтан и не погубила я вас с матерью. Отнять перстень силой я не могла, но тут он сам прикатился к моим ногам! О смертный, знаешь ли ты, что такое гнев джинии, через три тысячи лет вырвавшейся из заключения? Как посмел ты приказывать мне, бессмертной? Как не испугался пламени, бушующего во мне?» – лицо джинии заклубилось чёрным дымом, а глаза её превратились в горящие угли. За моей спиной начали рушиться стены, но я уже догадался, что мне Джейхал не причинит зла, а потому схватил её за раскалённые плечи и прижал к себе.
«Ещё Сулейман не выковал этот перстень, а ты уже была предназначена мне в жёны, как и я тебе в мужья, джиния! Вот рука моя – возьми её и не гневайся больше! Твоё пламя не сожжёт меня».
– А почему ты, даже получив перстень и освободившись от заклятия, всё равно работаешь с Гознаком?
– Не знаю. Наверное, я просто люблю свою работу… Кстати, милый, ты чайник так и не поставил.
– Ах да, спички закончились, забыл совсем, сейчас сбегаю в магазин.
– Не надо. Я как-нибудь сама справлюсь.
– Хорошо, любимая. Только смотри, не спали квартиру.
Вот так Джейхал-джиния стала женой Хусрава Почтенного, и даже сама Смерть не имела власти над их любовью. А больше я ничего не знаю.
Хоньзя
Ехать или нет – каждый домовой сам выбирал. Тот, например, что у Ефимовых жил, твёрдо решил ехать. Встречались ему оставшиеся – по пустым избам завывающие, голодные да злые, себя забывшие, от бесенят уже почти неотличимые. Нет, лучше ехать!
На сборы всем дали меньше суток.
– Да разве можно все пожитки в срок уложить, батюшки святы?! Ведь не на день выходит отлучка из дому-то! Навсегда.
– Можно-можно, – успокаивает уполномоченный. – На каждого взрослого по одному баулу полагается. Успеете.
Так и получилось, что на пятерых Ефимовых всего два мешка. Один, потяжелее, Игнат с женой тащат. Второй – сыны, Санька да Ванька. А младшая, Ольха, кота несёт. Ну вот и всё, вроде готовы. Айда, кулацкое отродье!
Домовой нос из баула показал, дым печной потянул на прощанье – жалко ему дом-то! Хоть и старый, а свой всё ж, тёплый и обихоженный. Где-то теперь голову приклоним, а? В комиссии сказали только, что везут куда-то в северные районы. Будто бы Иртыш на юге! Куда севернее-то?
Всего их с Абалака восемь семей переселенцев – Ефимовы, Кузнецовы, Сабуровы, Бабырины, Усковы, Мантулины, Федотовы, Афанасьевы, но к Тобольску ещё сколько-то прибавилось, и из них Игнат знал только татарина Саппарова, отец которого раньше на мельнице работал.
А в Тобольске подвода их выгрузила и оставила перед поездом, как перед жирной чёрной чертой, уходящей на восток, насколько хватало глаз. Кот Ольхе палец прокусил и бросился по снегу прочь от станции, куда глаза глядят. Дурным чем-то от поезда несло – мертвечиной.
– К последнему вагону их гони!
– Есть!
Игнат ещё прикинул, что если к ночи никого больше не подвезут, то ехать будет вольготно – вагоны долгие, что твоя печаль. Но оказалось, что там и так уже было людей порядочно – сесть негде, не то что лечь. «Может, в другой вагон нас разместят?» – услышал Игнат мысленный вопрос жены и так же мысленно ответил: «Навряд…»
К ночи те, кто стоял на ногах, начали роптать. Абалакские мужики крупные, басистые, так что против их голоса никто особо не возражал – установили очередь акафистов, да детей положили повыше, на баулы. Вроде повольнее стало…
На второй день поехали.
Придавленный мешками домовой не высовывался. За всю жизнь он дальше двора не ходил ни разу, а тут такие странствия… И добро б своей волей, на телеге, по торёной дороге – нет! В смрадной тесноте невесть куда везут!
И потянулось время. Ольха, прижимаясь глазом к дырке в стене, смотрела на бесконечные деревья вдоль пути и думала, что если вагон будет идти очень-очень долго, то когда-нибудь он опять привезёт их к Иртышу – так учительница в школе говорила.
Ольха не знала только, всё ли впереди земля, или есть море, через которое никакую дорогу не проложишь… А если есть море, то, может, по зимнику вагон проедет и без рельсов? Надо бы у Саньки спросить, он на два класса старше учится и всё знает уже.
Санька о географии не задумывался. Он скучал по оставшейся в Абалаке однокласснице Верке и с досады кусал губы, представляя, как она гуляет с другими мальчишками.
Ванька как самый старший наравне со взрослыми соблюдал очередь и сидел по часам. А спал почти всегда, даже стоя.
Домовой тем более впал в спячку, отмечая только течение дней по свету и тьме за индевеющими досками вагона. На седьмой или на восьмой день положили на мешок с домовым чьё-то тело. И было это тело до того горячим, что домовой сразу же проснулся. «Не жилец», – подумал. И верно, к утру оно окоченело.
В следующие дни из вагона вытащили ещё человек шесть. Вольготнее от этого не стало, но оставшимся было уже всё равно – лежали друг на друге вповалку, временами только ощупывая своих – живы ли?
Наконец вместо привычного уже «мертвецы есть?» послышалось «разгружаемся». Люди падали в стоптанный снег, вставали на одеревеневшие ноги, снова падали и вставали, подгоняемые криками конвоя:
– Строиться! Строиться!
Ночевали в бараке. От тамошних старожилов-инвалидов узнали, что завтра им пешком по зимнику идти на север, в сторону Кочечумы. Каково оно там, на Кочечуме, никто не знал – обратно пока никто не возвращался.
Ночью домовому спать не дали. Люди, глотнув свежего воздуха, вдруг все разом принялись кашлять, да так надсадно, будто не воздухом они дышали, а каменной крошкой. Ворочались с боку на бок, переругиваясь, взрослые, метались в бреду дети – домовой обеспокоенно проверил своих, но все трое вроде дышали нормально. «Скорее бы хоть куда-то прийти», – подумала во сне Игнатова жена. «Скоро уж», – ответил ей Игнат.
Но пришли нескоро. Из абалакских Кузнецов ещё по дороге помер.
Поселение заметили издали по вышкам. Олени в упряжках радостно вскинули рога и ускорили шаг, первыми войдя
