всё, включая исподнее, повлекла его на кровать, Навий испугался. Ведь загрызи он этой ночью бедную женщину, все сразу поймут, чьих это рук дело! Точнее, клыков.
– Ну чего ты там гомозишься? Иди сюда! – властно проворковала учительница, раскидывая своё тело по простыням.
– Щас… Щас! – Навий мучительно соображал, что же теперь делать, но в голову ничего не приходило. И тут на глаза ему попалась резная деревянная ложка – подарок местного умельца. Упырь схватил ложку и, зажав её в зубах, бросился в омут страсти.
Утром учительница проснулась первой. Минут десять она лежала и ласково смотрела на храпящего Навия, потом смахнула с подушки опилки, встала и занялась своими делами.
С тех пор упырь частенько оставался после уроков. Алинадию пришлось с этим смириться. Он даже извлёк некоторые выгоды из своего почти сродственного положения и выяснил, наконец, значения непонятных слов «эксплуататор», «класс», «буржуазия» и так далее.
Новые знания подтолкнули к новым размышлениям: «Революция, как природная стихия, сносит границы, возводимые обществом и моралью. Равенство и свобода – вот наши главные завоевания. Но разве не означает это, что революция уравняла и нас с людьми? Пусть не сейчас, не сразу, но должна настать эра свободы, когда нам не нужно будет скрываться! Когда мы – я, Навий и другие – сможем выйти и открыто заявить о своих правах. И пусть с каждого из нас общество берёт по нашим способностям и даёт по потребностям. Надо будет душить – мы задушим! Надо будет грызть – загрызём! Красное знамя революции – это и наше знамя! Добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой…»
К лету Алинадий окончательно утвердился в своей политической позиции. Однако заявлять о ней в Мурмино он не решался. Несмотря на все усилия ГубЧК, оставалось здесь ещё достаточно контры – бывшие приказчики, лавочники и прочая шушера. Бороться с ними известными методами тоже было опасно – а ну как раскроют его раньше, чем случится мировая революция, которая освободит общество от предрассудков в отношении упырей? Но и сидеть в своей сторожке, когда в груди полыхает пламя мирового пожара, Алинадий больше не мог. Тем более что великие дела вершились теперь не где-то там, за тыщу вёрст от Мурмино, в Петрограде, а в Москве, куда недавно и переехало революционное правительство.
«Я нужен революции, – говорил себе Алинадий, – я готов отдаться этой борьбе. И пусть меня там никто не ждёт. Я должен. Там повсюду затаилась контра – бывшие чиновники и жандармы, офицеры и купцы. Там моё место – на переднем краю обороны молодой Советской Республики!»
– Не поеду я, – Навий был непреклонен, – у нас тут и дом, и работа… А там-то что?
– Там – угроза революции! Мы можем её остановить! Мы должны ехать.
– Ну раз ты кому должен, то и езжай, глупина, – Навий зевнул, – а я остаюсь. К зиме крышу выделать надо в школе…
Такого Алинадий не ожидал. Он привык к тому, что Навий всегда рядом и никогда ни в чём не перечит. Это как же – ехать одному? Да одному-то и опасно, и тоскливо… Тем более в чужом месте. Он вспомнил, как они уходили вдвоем из Алекановки. Тогда казалось, что они всегда будут вместе. И пропитание добывать вместе легче, и от врагов обороняться… И что же теперь? Всё кончилось?
Алинадий со злостью смотрел в спину уходящему брату. Надо же, каким единоличником оказался – крышу ему выделать надо! Да знаем мы эту вашу крышу под учительской юбкой! Тьфу!
– Ну и хер с тобой. Не хочешь – не езжай. А я вот поеду!
– Поезжай. Гляди там, осторожно ходи, – Навий действительно латал крышу и не был особо настроен на беседу.
– А ты теперь как? Тут жить будешь?
– Да, входины у нас завтра.
На входины к брату Алинадий принес бутыль – мало не полведёрную. А учительница с Навием сидят чинно-степенно, как жених с невестой, и на сухую угощаются картошкой с салом. Алинадий только поморщился, глядя на их чванство. Разлил вино по стаканам:
– Чего сидите как на хантурах[29]? Выпейте со мной напоследок-то!
Навий пожал плечами:
– Да можно, чего уж!
Выпили молча, только крякнули – крепкое вино! Учительница сидит, руками на себя машет – жарко, мол. А Алинадий по второму наливает – себе и брату. Второй легче пошёл, а третий и не заметили даже. Ну а после четвёртого Навий на стол-то и рухнул – шутка ли, упырю хлебное вино пить, когда он третий день на картошке сидит!
Алинадий встал – он-то перед тем, как идти, закусил справно, убедился, что брат его пьяным сном спит, подсел к учительнице:
– Я гляжу, хорошая ты баба, – обнял её за плечи.
– Спасибо, – закраснелась учительница, отодвинуться хочет.
– Не вру – хорошая! Не держи на меня зла. Я как лучше хочу, – и нагнулся, чтобы поцеловать в шею.
– Вставай! Кончай спать! Люди идут! – Алинадий со всей дури лупил брата по окровавленной морде.
Тот наконец разлепил глаза:
– А? Чего?
– Люди идут, говорю! Бежать надо!
Навий помотал головой, огляделся и замер, увидев лежащее на столе полуобглоданное женское тело. Потом привычным движением стёр кровь с подбородка и уставился на брата:
– Это чего, я?
– Ты-ты, кто ж ещё-то! Да вставай ты, олух! Бежим!
Вёрст пятнадцать они пробежали по-собачьи, на четырёх лапах, прежде чем оба упали в придорожную траву. Навий задыхался. Воздух обжигал все его внутренности, отравленные вином, душил до рвоты и судороги. Алинадий сидел рядом, посматривая на дорогу – нет ли погони?
– Чего теперь горевать-то? Уж значит, так тому суждено… – осёкся он, глядя на мучения Навия. – Эй, ты не подыхай давай! Слышь?
Навий не отвечал. Его дыхание понемногу выравнивалось, но тошнота не проходила. Он еле разлепил ссохшийся рот, облизнулся и вдруг замер, поражённый догадкой. С трудом собрал губы в трубочку и горестно протянул:
– У-у-умный…
Алинадий хмыкнул:
– Да ладно тебе! Рано ли, поздно, а… Ведь мы одно, а они – что-то другое… Ну, пойдём! Глянь-ка, вона телега едет на Московский тракт. Давай напросимся – может, подвезут малёха.
Алинадий протянул брату крепкую руку.
И они зашагали в сторону тракта. Чтобы подбодрить Навия, Алинадий запел:
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш, вперёд,
Рабочий народ…
Навий не знал ни слов, ни мелодии этой песни, но вскоре втянулся в маршевый ритм и подхватил сиплым голосом:
– У-у-у-у… У-у-у-у… К чему-у-у-у?
Сокровище Гознака
