18
Бродяги
— Правее… правее… нет… то есть левее!
Грузовик осторожно взбирался на деревянный настил понтонного моста, а Джим, высунувшись из окна кабины, отдавал указания шоферу. Японские саперы навели эту временную переправу через речку Сучжоу в первые же недели после нападения на Перл-Харбор, но движение по нему было слишком интенсивным, и мост еле держался. Едва грузовик двинулся по направлению к первому стальному понтону, размокшие доски, кое-как скрепленные наполовину перетершимися канатами, начали вытворять бог знает что.
Водитель поставил Джима впередсмотрящим, и тот теперь внимательно следил за тем, как уходят под давлением передних колес под воду доски настила. Ему всегда нравилось наблюдать, как вода поднимается сквозь решетки или взбирается по ступеням причала. Мутно-бурый поток смыл с изношенных покрышек слой пыли и явил на свет божий оттиснутое сбоку название фирмы-производителя — «Данлоп», британская компания, хорошая примета, если иметь в виду поиски родителей. Грузовик, скрипя старенькими рессорами, то и дело кренился набок. За спиной по кузову перекатывались человеческие тела, но Джим был совершенно заворожен тем, как хлещет вода сквозь зубчатые колесные диски — как будто под днищем грузовика устроили потайной фонтан.
— Левее… левее!… — выкрикнул Джим, но в кузове уже зашелся воплями солдат-охранник. Водитель с усталым вздохом вытянул на себя ручной тормоз, приказал Джиму убираться из кабины и сам тоже вышел на залитый речным течением настил.
Джим пролез в кузов через заднее окно кабины. Он перебрался через вытянутые ноги доктора Рэнсома и приготовился с самым живым участием стать свидетелем разгорающегося спора между водителем и охранником.
В двухстах ярдах ниже по течению японская саперная команда поднимала рухнувший центральный пролет старого железнодорожного моста. Джиму очень нравилось, что можно понаблюдать за такой интересной работой. Все утро он ощущал внутри какую-то непривычную легкость, а мерное течение воды поверх настила успокаивало глаз. Он измерил себе пульс, прикидывая, не подхватил ли он бери-бери, или малярию, или еще какую-нибудь из тех болезней, о которых говорили доктор Рэнсом с госпожой Хаг. Ему как будто даже захотелось попробовать какую-нибудь новенькую болезнь, но потом он вспомнил фильтрационный центр и американские самолеты в небе над Шанхаем. Прошлой ночью, когда они остановились на ночлег возле свинофермы, на которой хозяйничали японские жандармы, Джим начал подозревать, что даже доктор Рэнсом видит самолеты.
По правде говоря, вид у доктора Рэнсома был не слишком. С тех пор как они уехали из Усуна, воспаление со скулы и лба перекинулось у него и на челюсть, и на нос. Теперь он лежал в кузове на полу, подставив яркому солнцу подозрительно белые ноги. Он спал, но казалось, что одна половина его головы просто очень глубоко о чем-то задумалась. С Джимом они в последний раз говорили перед ужином, когда он хотел удостовериться, что мальчик получил от охранника-японца положенный ему паек целиком. Невероятным усилием воли он заставил Джима раздеться, а потом выстирал его одежду в свиной поилке, при помощи одолженного у госпожи Хаг куска душистого мыла.
Там же, на полу, рядом с ним сидел Бейси, и на коленях у него лежали головы обоих мальчиков-англичан: мальчики спали. Бывший стюард был все еще в сознании, но, как всегда, закуклился, целиком ушел в себя, и его лицо было похоже на испод надкушенного, забытого и понемногу высыхающего плода. Его часто рвало, и весь пол кузова был загажен мочой и блевотиной; выныривая из своего полузабытья, Бейси тут же принимался ворчать и требовать, чтобы Джим все это убрал.
Госпожа Хаг и ее отец тоже лежали на полу, но почти не разговаривали между собой, пытаясь сосредоточиться на каждой очередной попавшей под колеса выбоине. Обе миссионерские четы, к счастью, остались в Усуне. Их место заняли немолодой англичанин и его жена, чопорная особа из британского консульства в Нанкине. Они сидели в задней части грузовика, рядом с охранником, с лицами, лишенными всякого выражения, — какая-то у них там в Нанкине случилась трагедия. Между ними на скамье стоял плетеный чемодан с одеждой: водитель с охранником рылись в нем каждый вечер и всякий раз находили себе то туфли, то тапочки. Эти двое ни о чем между собой не говорили и только молча глядели на проплывающие мимо рисовые поля и каналы, из чего Джим сделал вывод: этих война больше не интересует.
Дважды в день, когда японцы останавливались, чтобы запалить на обочине костерок и приготовить себе еду, охранник приказывал Джиму отнести заключенным глиняный кувшин с водой. Все остальное время Джим был предоставлен самому себе и всей душой отдавался своей главной цели — довести старенький грузовик до того лагеря для интернированных, где японцы содержат отца и маму.
День за днем они выписывали по сельской местности милях в десяти к северо-западу от Шанхая прихотливую ломаную линию. Точного количества прошедших дней Джим не помнил, но по крайней мере они двигались вперед, а японцев, к счастью, никоим образом не беспокоило все ухудшающееся состояние заключенных.
В первый же день, выехав из Усуна и поколесив часа три по открытой местности, они добрались до бывшей семинарии св. Франциска Ксаверия на Сучжоуском шоссе, до одного из первых концентрационных лагерей, устроенных японцами вскоре после нападения на Перл-Харбор. В самой семинарии было полным-полно военных. Они до вечера простояли в длинной очереди из конфискованных автобусов Шанхайской транспортной компании, на которых привезли несколько сот бельгийцев и голландцев, штатских. Джим изо всех сил вглядывался в то, что происходило за двойным ограждением из колючей проволоки. Возле домиков слонялись группки британских солдат; многие сидели на плацу, на вынесенных из церкви молитвенных скамьях со спинками, похожие на паству какого-то странного собора под открытым небом. Но гражданских там не было — ни мужчин, ни женщин, ни детей. Охранники-японцы были слишком заняты бесконечными перекличками, чтобы снизойти до новичков, прибывших сюда в надежде, что их тоже впустят. Джим стоял на скамье и размахивал руками, так, чтобы оказаться выше проволоки и чтобы любой человек в лагере смог его увидеть.
Впрочем, сотням скучающих солдат не было никакого дела ни до шанхайских автобусов, ни до сидящих в автобусах штатских. И у Джима стало легче на душе, когда они развернулись и двинулись восвояси. Грузовик взял курс на Сучжоу, и водитель разрешил Джиму пересесть к нему в кабину. Этот английский мальчик, который за первый день успел безумно ему надоесть, теперь отчего-то внушал чувство покоя: пусть слабое, но все-таки лучше, чем ничего. В карте, испещренной японскими иероглифами, Джим не понимал ни аза, как и в долгих, обращенных к заляпанному встречными насекомыми ветровому стеклу монологах. Но он то и дело вставал на колени на своем сиденье, чтобы выглянуть, стуча зубами, в окно — навстречу каждому пролетающему мимо самолету. Казалось, все японские военно-воздушные силы встали на крыло, чтобы нанести удар по китайским войскам на западе.
На плоских полях вдоль дороги Шанхай — Сучжоу когда-то тоже шли бои; растянувшиеся на многие мили залитые затхлой водой окопы и покосившиеся, в потеках ржавчины, купола дотов напомнили Джиму иллюстрации из энциклопедии к статьям вроде «Ипр» или «Сомма», этакий огромный военный музей, в котором вот уже много лет как не было ни единого посетителя. Осколки былой войны и беспрерывно мелькавшие над головой истребители и бомбардировщики несколько взбодрили его. Ему хотелось, подобно китайскому боевому воздушному змею, взлететь над ломаными линиями брустверов и приземлиться в одном из массивных, выстроенных из мешков с песком и втиснутых между погребальными курганами укрепрайонов. Джима расстраивало, что никто из товарищей по несчастью не разделяет его интереса к войне. Это помогло бы им сохранить присутствие духа — задача, которую сам Джим находил все более и более сложной.
Джиму постоянно приходило в голову, что истинным лидером этой бродячей труппы является не кто иной, как он, и эта мысль ему нравилась. По временам, когда он, скажем, нес тяжелый кувшин с водой или вечером разводил огонь в печке, он знал, что на него смотрят, как смотрели когда-то на Амхерст-авеню на младшего поваренка. Но если бы не было Джима и некому было бы собирать хворост и варить сладкий картофель, то даже доктор Рэнсом, даже Бейси уже давно отправились бы по той же дорожке, что и старухи миссионерки. Он заметил, что после того как они переночевали на свиноферме, где японцы устроили жандармский участок, все заключенные как-то разом решили, что они тяжело больны. Всю ночь японцы избивали вора-китайца; и вопли обреченного, подергивая рябью поверхность, разносились над залитыми водой рисовыми делянками. На следующее утро на полу лежали все, включая Бейси со своими легкими и доктора Рэнсома, глаз у которого заплыл уже совершенно.
