Когда отец госпожи Хаг уже не мог больше сидеть и ему тоже пришлось лечь на пол, доктор Рэнсом начал громко протестовать, обращаясь к японцам. Нетвердо держась на ногах, он стоял у заднего борта; японцы сердито кричали на него, но он не обращал на их крики внимания и по-прежнему указывал на лежащих у его ног измученных людей. Кровоподтек у него на скуле воспалился от солнца и мушиных укусов, и левого глаза было почти не видно. Его стоическая манера напомнила Джиму о нищих, которые сидели вдоль шанхайских улиц, выставляя напоказ свои увечья. Капрал-японец вроде бы не очень проникся состраданием, но потом, обойдя неспешным шагом вокруг грузовика, все же разрешил заключенным спуститься на землю. Бейси и доктор Рэнсом, при помощи мужей-миссионеров, спустили старух вниз и уложили в тени между задними колесами.
Джим сел на корточки и принялся обводить палочкой в белой пыли узор автомобильных протекторов. Интересно, сколько раз должно повернуться колесо, чтобы резина на нем стерлась до самой основы? Подобного рода проблемы занимали его постоянно, но как раз эту решить было относительно легко. Джим разровнял участок белой пыли и взялся за арифметику. Когда получилось сократить первую дробь, он даже выкрикнул в собственную честь хвалу — и тут заметил, что на солнцепеке между грузовиком и железнодорожной платформой он остался один.
При помощи доктора Рэнсома, который, кстати, сам едва держался на ногах, заключенные сбились в кучку в убогой лужице тени под задним бортом грузовика. Бейси с головой, как моллюск в раковину, ушел в матросскую куртку, и вид у него и у стариков был совершенно безжизненный — ни дать ни взять отслужившие свое манекены, которых Джим часто видел в переулке за универмагом «Синсиер компани».
Нужна была вода, иначе один из них наверняка умрет и им всем придется возвращаться в Шанхай. Джим посмотрел на японских солдат на платформе. Обед закончился, и двое из них уже принялись разматывать бухту телефонного провода. Поддевая ногой камушек, Джим как бы невзначай подошел к железнодорожной насыпи. Он пересек рельсы и тут же, ни на секунду не запнувшись, взобрался на бетонную платформу.
Японцы все еще смаковали вкус только что съеденной пищи и сидели кружком возле тлеющих углей костра. Когда Джим подошел поближе, поклонился и застыл в выжидательной позе, они подняли головы и стали на него смотреть. Никто из них не отмахнулся от него, но Джим знал, что никогда не стоит испытывать их терпение даже самой обворожительной из своих улыбок. Он понял, что, подойди к ним доктор Рэнсом — вот так, сразу после еды, — они тут же сбили бы его с ног, а то и вовсе убили.
Он подождал, пока водитель не заговорит с капралом-связистом. Беспрестанно тыча в Джима пальцем, тот закатил целую лекцию — очевидно, о напастях, которые обрушились на японскую армию вот из-за этого назойливого мальчишки. Капрал рассмеялся: он наелся рыбы, и настроение у него было благодушное. Он вынул из рюкзака бутылку из-под кока-колы и до половины налил в нее воды из фляжки. Потом поднял ее повыше и жестом подозвал к себе Джима.
Джим взял бутылку, отвесил глубокий поклон и отступил на три шага назад. Японцы молча смотрели на него, старательно пряча улыбки. Из тени за грузовиком выглянули Бейси и доктор Рэнсом, завороженно глядя на ленивую игру солнечных лучей в прозрачной, заключенной в граненое стекло жидкости. Судя по их лицам, они явно ждали от Джима, что вот сейчас он принесет воду к грузовику и можно будет честно разделить этот неожиданно свалившийся на них рацион.
Джим аккуратно вытер горлышко бутылки рукавом блейзера; поднес ее к губам и стал медленно пить, стараясь не поперхнуться; потом сделал паузу и допил последние несколько капель.
Японцы разразились хохотом, оборачиваясь друг к другу, смеясь друг другу в лицо так, словно боялись, что кто-то из них упустит соль хорошей шутки. Джим тоже стал смеяться вместе с ними, вполне уверенный в том, что из всех британцев он один сумел эту шутку оценить. Бейси отважился на вялую полуулыбку, но доктор Рэнсом вроде бы даже расстроился. Капрал взял у Джима бутылку из-под кока-колы и наполнил ее по самое горлышко. Солдаты, похохатывая, встали с места и взялись за прежнюю работу — растягивать телефонный провод.
Джим понес бутылку обратно к грузовику, сопровождаемый водителем и вооруженным охранником. Бутылку он протянул доктору Рэнсому, который просто взял ее у него из рук и не сказал ни слова. Доктор сделал глоток и тут же передал тепловатую жидкость по кругу, а потом помогал водителю наполнять ее из фляжки заново. Одну из миссионерок вырвало водой прямо ему под ноги, в белую дорожную пыль.
Джим занял свое прежнее место за водительской кабиной. Он знал, что был совершенно прав, когда выпил всю первую порцию воды сам. Все прочие — и Бейси, и доктор Рэнсом — тоже мучились от жажды, но только он был готов рискнуть всем на свете ради пары глотков. Японцы вполне могли швырнуть его на железнодорожное полотно и поломать ему на рельсах ноги, как они это делали с пленными китайскими солдатами, которых перебили на вокзале Сиккавэй. Джим уже чувствовал, что он не похож на других заключенных, которые вели себя пассивно, совсем как китайские крестьяне. Джим понял, что он ближе к японцам, которые взяли Шанхай и потопили в Перл-Харборе американский флот. Вслушиваясь в звук транспортного самолета, невидимого за пыльным белым маревом, он снова представил себе авианосцы в открытом море, в самом сердце Тихого океана, и маленьких человечков в мешковатых летных костюмах, которые стоят на палубе возле своих легких, лишенных даже намека на броню самолетиков, готовые рискнуть всем на свете, притом что надеяться им приходится на одну только собственную волю — больше, считай, и не на что.
17
Пейзаж с аэродромами
Водитель стал доливать в радиатор воды, а доктор Рэнсом тем временем устроил госпожу Хаг на скамейке, рядом с мальчиками-англичанами. Джиму показалось, что обе лежавшие на полу миссионерки того и гляди умрут: губы у них побелели, а глаза были как у нажравшихся отравы мышей. По лицам у них ползали мухи, то ныряя в ноздри, то вновь выбираясь наружу. Подняв их в кузов, доктор Рэнсом настолько вымотался, что больше помогать им был просто не в состоянии и сел на скамью, опустив руки на тяжелые мосластые колени. Мужья сидели тут же, рядышком, бок о бок, и смиренно смотрели на своих умирающих жен, так, словно привычка лежать на полу была просто их милой эксцентрической особенностью, с которой все равно ничего не поделаешь.
Джим лег животом на крышу кабины. Доктор Рэнсом, который, видимо, тоже осознал разверзшуюся между Джимом и остальными заключенными пропасть, встал и перебрался поближе к нему. Из-за пыли, загара и долгого утомительного пути его веснушки почти совсем обесцветились. И Джим вдруг понял, что доктор, несмотря на крепкий торс и сильные ноги, вымотался гораздо сильнее, чем хотел казаться. Воспалившийся кровоподтек на лице сочился кровью, и вокруг глаза уже начал собираться первый гной.
Он поклонился и подошел к японскому солдату, который устроился рядом с Джимом.
— Н-да, нам всем действительно стало гораздо лучше, оттого что удалось попить. Очень смелый поступок с твоей стороны, Джим. Откуда ты родом?
— Из Шанхая!
— И ты этим гордишься?
— Естественно, — усмехнулся Джим, пожав плечами так, словно доктор Рэнсом был какой-нибудь знахарь из самой что ни на есть сельской глуши. — Шанхай — самый большой город на свете. Отец мне говорил, что даже Лондону с ним не равняться.
— Будем надеяться, что таковым он и останется, — видишь ли, пара голодных зим… А где твои родители, а, Джим?
— Уехали, — уклончиво ответил Джим, решая про себя, не выдумать ли ему для доктора Рэнсома какую-нибудь очередную историю. Особое недоверие вызывали в нем самоуверенные вид и тон молодого врача, весьма характерные для всех тех, кто недавно прибыл из Англии; интересно, подумал Джим, а как британские киножурналы умудрились подать публике падение Сингапура. У доктора Рэнсома вполне хватит ума начать пререкаться с японскими солдатами, а после этого мало не покажется никому. Однако при всей своей — напоказ — правильности воды доктор Рэнсом выпил больше, чем приходилось на его долю. А еще Джим заметил, что на самом деле умирающие старухи вызывали в докторе куда меньше интереса и участия, чем он старался выказать.
— Они в лагере Усун, — сказал он. — В общем, живы.
— Что ж, очень рад. В лагере Усун? Так, значит, ты скоро с ними встретишься?
— Очень скоро… — Джим окинул взглядом тихие рисовые поля. При мысли о том, что, может быть, и впрямь вскоре получится увидеть маму, он улыбнулся — и почувствовал, как непривычно натянулись на лице мышцы. Она ведь и понятия не имеет, что ему пришлось пережить за последние четыре месяца. Даже если он обо всем ей расскажет, звучать это будет ничуть не лучше тех душераздирающих историй, которые он привозил с собой из послеобеденных вылазок на велосипеде в город, еще до войны, — историй, которые так и остались при нем.
