Прошло много времени, китобоец уже просыпался. Из кочегарки доносился стук лопат и звон ломиков; на камбузе повизгивали дверцы плиты — Остренко разводил огонь; в каюте механика засвистел напильник. В матросском кубрике кто–то громко сказал:
— Опять этот чертов туман! Нечего было уходить от «мамы» (так китобои называют «Аян»), кино посмотрели бы.
— Да-а, — сказал другой, и я по голосу узнал Жилина, — жаль, не тебя назначили капитаном! Ты бы так и стоял у матки под бортом, а китов бы за тебя медведь бил…
Продолжение разговора я не слышал, так как в куту, где галдели чайки, в этот момент немного просветлело, и сквозь кисею изреженного тумана я увидел огромное животное. Что это? Выбросившаяся на берег косатка или «обсохший» на отмели горбач? Я поднял бинокль. Но даже сквозь сильные стекла не удалось разглядеть того, что происходило на дальней отмели.
Что могло быть там? Какую тайну скрывала аспидная пелена? Боже, как же далеко я забрался от тех мест, где на улицах горит электричество, вода бежит по трубам, а туманы так редки, что о них сообщают в газетах!
Я продрог и хотел было пойти погреться, как услышал на палубе шаги. Я оглянулся — это был кок Остренко.
— Здравствуйте, профессор! — сказал он. — Что вы там смотрите?
Вытирая на ходу мокрые руки, он направился ко мне.
— Вы это смотрите? — указал он рукой на место, куда я глядел.
— Да, — сказал я.
— Ну и что?
— Не могу разглядеть. Что это такое?
— Тю, — сказал он, — да это же Степан Петрович на шлюпке! Ну конечно, сам кэп. — И, понизив голос, Остренко пожал широкими, как у борца, плечами. — Не понимаю — чего он не спит? Встал я ночью. Темень, ни Млечного Пути, ни луны — мы же на краю света. Пригляделся к темноте и вижу — капитан наш на полубаке ходит. Трубка, как паровоз, дымит, а он все ходит и ходит… Поглядел я на него и подумал: «Э, Жора, твое дело спокойней. Накормил команду, селедку на завтрак в заварку положил, чтобы отмокла, гречку перебрал — и пожалуйста: хочешь себе — спи, хочешь — читай Майна Рида «Всадник без головы». От книжонка! Умереть не даст! А еще Горького про детство… Лихо написано! А между прочим, не говорил вам капитан, чего это с ним?
— Нет, ничего не говорил.
Остренко оглянулся и шепотом сказал:
— Штурман говорит, что у нашего капитана жинка — того… Правда ли это?
— Вранье, — сказал я.
— Вы видели жинку капитана?
— Нет.
— Я ее видел один раз в Приморске. Не женщина, а антик–марен! Все мужчины города оборачиваются, когда она идет… Жалко, — вздохнул Остренко.
— Кого?
— Да капитана Кирибеева… Не жизнь у него, а… Встал чуть свет, взял шлюпчонку — и айда… Как вы думаете, может, он через это и переживает? Сейчас вернется и начнет гонять по ящикам. Я думаю, что он умно делает: зачем валюту платить?.. Что мы, богом обиженные или из жалости тетей рожденные? Что мы, сами не можем китов бить? Подумаешь, хитрое дело! Я где–то читал, что англичане блоху заводную сделали да и подарили ее царю нашему: вот, мол, смотри, что наши мастера могут. А смотреть на ту блоху можно было только через лупу — такая она была маленькая, как пороховинка. Царь показал нашим мастерам и говорит: «Вот какую диковину англичане сделали. А вы что можете?» Наши с них посмеялись, блоху тую разобрали, на ножки ей манэсенькие подковочки надели и опять собрали… Здорово, а? Так то блоха, а тут самое исполинское животное, тут проще.
Он помолчал немного, глядя, какое впечатление произвела на меня его речь, и, заметив, что я внимательно слушаю, добавил:
— Между прочим, Кнудсену не нравится, что Кирибеев гарпунят готовит, очень не нравится. Ну и что? Капитану Кирибееву все эти недовольные — что слону дробина. Он до своего дойдет, ночи спать не будет, а дойдет… Я уже про себя решил: как только он убьет первого кита, торт такой сделать — фигура кита из орехового теста с изюмной начинкой, сверху шоколадом, как глазировкой, покрывается… В эту фигуру вводится гарпун из цуката, а к нему придается линь из атласного сахара. Тортик — будь здоров! Ни на этой, ни на другой стороне земного шара не найдешь ничего подобного.
Пока он говорил, туман в дальнем куту бухты растаял, и я отчетливо увидел шлюпку и капитана Кирибеева. Он греб в сторону китобойца. Над ним с диким гвалтом вились чайки. Остренко вдруг засуетился.
— А теперь дробь! — сказал он. — Надо идти кофе заваривать. Степан Петрович голову оторвет, если к его приходу не будет кофе… Дайте–ка мне бинокль на секундочку… Тяжело идет шлюпка… То ли рыбы накидал, то ли еще чего. А я, дурак, солонину вымачиваю. Ну, нате вам бинокль и считайте, что меня тут нет и не было: я давно уже на камбузе, кофе у меня готов, гречка парится, компот кипит, самовар свистит…
Он засмеялся так, что живот его заходил ходуном, и вразвалку направился на камбуз. Скоро оттуда донесся сиплый тенорок, перебиваемый иногда шипением пара, звоном конфорок и повизгиванием натачиваемых ножей. Шлюпка с капитаном приближалась. Кирибеев греб, сидя спиной к кораблю, энергично взмахивая веслами, изредка поворачивая голову в сторону «Тайфуна». Заметив вышедшего на палубу Чубенко, оп опустил весла и махнул левой рукой. Чубенко, а вслед за ним и я перешли к левому борту, куда и причалила шлюпка. В носу ее лежало ружье, а под ногами Кирибеева бились, беспомощно хватая ртом воздух, десятка три крупных рыбин. Среди них, тяжело дыша, раздувала бока чавыча и беспомощно лежали плоские, как ракетки пинг–понга, камбала и палтус.
Капитан Кирибеев поднял весла, уложил их в шлюпку, затем взял ружье, рыболовные спасти и, подавая их Чубенко, сказал:
— Пусть Остренко заберет рыбу и не кормит нас сыромятными ремнями. Да пусть в следующий раз сам сходит… Ему полезно протрястись — жирный стал, как финвал.
Чубенко крикнул кока и занялся шлюпкой. Капитан Кирибеев направился к себе. Он шел медленно, сгорбясь, словно нес тяжелый груз. Видно, что–то случилось у него. Может быть, опять с Небылицыным схватился.
В последнее время между ними установились такие отношения, что один вид друг друга вызывал раздражение.
У каюты Кирибеев остановился, огляделся кругом, затем поманил меня рукой. Когда я подошел, он посмотрел на меня в упор:
— Вы, профессор, чего так рано поднялись? Я видел вас с отмели, когда таскал лососей.
— А вы?
Он улыбнулся.
— Какая же любопытная молодежь пошла… Мне по должности не положено спать, я могу только отдыхать, да и то не всегда. Разве охотники и капитаны спят?
Он звучно и продолжительно зевнул.
— Вот видите, похвастал перед вами, а зеваю, как бухгалтер после составления годового отчета.
Он зажег спичку и раскурил трубку.
— Вы, наверное, и спите–то с трубкой? — сказал я.
— Бывает… Не раз прожигал одеяло… Я, как Тарас Бульба, и погибну, наверное, из–за трубки.
Он открыл дверь, жестом попросил меня зайти и присесть, а сам плюхнулся на койку. Пружины застонали. Глядя на носки своих сапог, он пожал плечами, поднял голову, молча посмотрел на меня, вздохнул и спросил:
— Вы драться умеете, профессор?
— То есть?
Он подался вперед, сел поудобнее.
— Ну, не на кулаках, конечно!.. Для этого, я вижу, вы не очень–то подготовлены. Драться за идею?
— Думаю, что да, — сказал я.
— Думать тут нечего, профессор. Надо отвечать прямо — да или нет.
— Хорошо, — сказал я, — пусть да. Но мы ведь с вами об этом уже говорили…
— То дело дальнее, то вы будете делать потом, в Москве. А сейчас, как говорится, «противник уже у ворот».
— Какой противник и у каких ворот? Штурман Небылицын? Кнудсен?
— Нет, Кнудсен стоит в сторонке… Противник не здесь, не на борту «Тайфуна».
— Кто же он?
Капитан сделал глубокую затяжку, энергично выпустил густую струю дыма, забрал трубку в кулак и, словно раздумывая, говорить или не говорить, помолчал немного, затем вскочил на ноги, прошелся по каюте и, остановившись у стола, сказал:
— Плужник! Да, именно он — капитан дальнего плавания, герой партизанский, черт старый!
Он остановился, положил свою тяжелую руку на мое плечо и, нажимая на него, сказал:
— Вы знаете, я прибыл сюда не для того, чтобы кого–то выживать или заниматься дипломатией. Я вернулся сюда, чтобы делать большое дело. Понимаете? Вся страна вздыблена: задача — догнать и перегнать передовые капиталистические страны… В Ленинграде, Москве, на Урале, в Сибири, на Украине — всюду строятся заводы, фабрики… Люди работают как черти — недоедают, недосыпают. А тут, на флотилии?
Он еще крепче надавил на мое плечо.
— На флотилии, конечно, знают, что нужно догонять и перегонять, а тянутся на буксире. Люди рвутся к гарпунной пушке, на разделочную палубу, к жироварным агрегатам. А Плужник?.. Вчера вызывает меня к радиотелефону и спрашивает: «Чего это ты, Степан, надумал по ящикам стрелять? Заряды, — говорит, — тебе некуда девать? А?..» Я молчу. Плужник злится: «Чего, — говорит, — молчишь?»
Ну, думаю, драться так драться! Спрашиваю: «Товарищ капитан–директор, какая у вас погода?» — «Туман», — говорит. «Значит, салотопня зря уголек пережигает?..»
