― Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.
― Но пришел-то из-за Леньки Жбана?
― Из-за него.
― Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул, в это меховое дело влезть!
― Считаешь, подельщики его порешили?
― Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.
― Про правило ничего не слыхал?
― Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
― Про остаток откуда знаешь?
― Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.
― Кем? Столбом?
― Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.
― Тогда Цыган. Больше некому.
― Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
― Тогда кто же?
― Хрен его знает.
― Да, дела, ― подвел черту Александр. Помолчали.
― Не помог? ― жалостно спросил Константин.
― Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
― Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
― Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.
― А ты постарайся, ― сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: ― Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.
― Пойдем, Костя, домой, ― предложил Александр.
Константин сверху посмотрел на него:
― Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.
― С вами постареешь.
― Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, что-нибудь найду. Выпьем по-человечески.
― Я еще и дома не был, Костя.
Мать вернулась из рейса. Они со смаком ели картошку с малосольным омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев сына, Костиным словом:
― Постарел ты шибко, сынок.
Матери не скажешь: "С вами постареешь", ― сказал, абы сказал:
― Тридцатку в июне разменяю.
― Какие это годы! ― возразила мать и неожиданно для себя быстро зевнула и удивилась: ― Устала я за рейс-то!
― Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.
И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые каблуки. Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась.
― Не наш кто-то.
Тотчас в дверь постучали.
― Войдите, ― разрешил Александр.
Дверь открылась и в проеме показался аккуратный молодой человек в коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:
― Здравствуйте.
― Ты ― Владлен Греков, Алькин одноклассник, да? ― обрадованно вспомнил Александр.
― Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто помню, со смыслом ответил Греков.
Игры в вежливость Александр не признавал. Привык в своей конторе брать быка за рога.
― А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.
― Демобилизовался я, Саша.
― С начальством не поладил или заболел?
― Объективные причины, ― не стал пояснять Владлен Греков причины истинные и сразу же приступил к делу: ― Я Алика ищу, а он, оказывается, переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?
― Ты садись, Владлен. Чайку попьем.
― С удовольствием, но некогда, ― воспитанно отказался Владлен и ожидающе посмотрел на Александра. ― Если знаешь, то говори, чего тянуть.
Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:
― Русаковская восемь, квартира тридцать девять. Все?
― Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.
― А может, чайку-то выпьете? ― предложила теперь мать. Александр осудил ее за ненужную навязчивость:
― Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?
― Да, к моему сожалению. Всего вам доброго, ― Владлен Греков поднялся, откланялся, открыл дверь и вышел в коридор. Четко зазвучали твердые каблуки. Мать опять зевнула. На этот раз в охотку и с удовольствием.
― Справный какой паренек.
К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы ― его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было что сообщить.
― Кое-что наковыряли, вижу, ― догадался Смирнов. ― Был такой журнал до войны, "Наши достижения". Сегодня ваши лица ― просто с обложки этого журнала.
― Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще не ведомых наших заслуг? ― осведомился Казарян.
― Оценка, оценка, ― успокоил его Смирнов. ― Результаты давай.
― Версия "огольцы", ― начал Роман. ― Как я и полагал, оказалась перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана, а между двадцатью и двадцатью одним ― Николая Самсонова по кличке Колхозник.
Казарян доложил только результаты и замолк. Смирнов перевел начальственный взор на Ларионова. Тот упрямо ― любил делать все, как положено, ― поднялся и доложил:
― По моим сведениям, было правило участников мехового дела.
И сел. Счел свои сведения достаточными.
― А ведь это они, ребята. Кто-то из них, ― окончательно убедился Смирнов. ― Ну а теперь ― в деталях. По порядку изложите. А потом операцию разрабатывать начнем. Так, бойцы?
― А у тебя других дел нет? ― невинно спросил Казарян.
― Под завязку. А что?
― В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.
― Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?
― Ты все время забываешься, Саня, что ты ― начальник. Ты ― в курсе. Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то мы исполним и по исполнении доложим. Так, Сережа? ― Казарян привлек на свою сторону Ларионова.
― Так, ― подтвердил он.
― Тогда действуйте, ― официально разрешил Смирнов и встал, подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на начальственном уровне. ― Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.
"Лайф" был роскошен. На меловой глянцевой бумаге поместились кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские фразы выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был не наш ― иностранный.
― Откуда он у тебя? ― вяло поинтересовалась Яна.
― Стригся вчера в "Советской" и в предбаннике его увидел. Видимо, буржуй какой-то забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, ― самодовольно разъяснил Андрей. Алик разлил коньяк по рюмкам и спросил:
― А на кой ляд он тебе? Ты же в английском ни уха, ни рыла.
― Не говори, не говори. Кое-что понял. ― Андрей засуетился и стал листать журнал. ― Глядите.
На пустынном берегу моря стояли двое: толстые и сильно оборванные нынешние руководители и, держа руки козырьком и глядя в разные стороны, высматривали что-то за горизонтом.
Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:
― Кому бы еще помочь?
Хихикнули и расселись по местам. "Лайф" кинули на приемник. Дальние ереванские родственники прислали Андрею три бутылки отличного марочного коньяка. Сегодняшний вечер был посвящен коллективной дегустации этого подарка. "Лайф" ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.
― Нет такого коньяка вы не пробовали! ― еще раз сказал Андрей.
― За водкой пора посылать, ― мрачно предсказал будущее Дима.
― И что это за манера ― напиваться, ― возмутился Андрей. ― Живут, живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще надо. Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!
― Коньяку мало, ― разъясняя ответил Дима. Янин муж, кинооператор Виктор поставил пластинку и возвратился на свое место в углу дивана. Застучал барабан, завыли довоенные негры и саксофон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все стало на свои места, ибо запели довоенные негры. Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.
― В этом и фокус, ― шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было розовое. Алик коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.
― Это не фокус, а нахальство, ― ответила Яна и улыбнулась. Голубые глаза в крашеных ресницах красиво смотрели на него.
― Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда убежим? предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.
― А Виктор?
Никакого дела ей не было до Виктора.
― Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней Покровке, о дожде, который стучит по крышам. О нас с тобой, Яна, слушай негров!
Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.
― К остаткам! ― призвал Дима.
Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что он хорош только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.
― Андрюша, почитай что-нибудь из "Лайфа", ― попросила Яна. Поведя настороженным глазом (все здесь боялись розыгрыша) Андрей раздраженно сказал:
― Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь в Париже тянули бы весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.
