― Говорить могут? ― спросил Смирнов.
― Смотря кто.
― Самсонов в первую очередь.
― Этот вряд ли. Впрочем, пойдемте, я вам его покажу.
...Они прошли тюремным коридором, и надзиратель, гремя ключами, открыл больничную палату. Все как в обычной больнице, но воняло тюрьмой, ощутимо воняло.
― Ну, тут у вас и дух, девки... ― вспомнив "Петра Первого", процитировал из любимой книги Казарян.
― Это не у нас, это у них. Или у вас, ― отпарировал врач.
Не забинтованы лишь глаза, но они были закрыты.
― Человек-невидимка, ― сказал Ларионов.
― Когда заговорит? ― спросил Смирнов.
― Через две-три недели, не раньше.
― А Француз?
― Завтра можете допросить.
― Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.
― Тоже завтра. Старшина-кастелян будет к восьми часам утра.
...Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку. В машине Казарян мерзко хихикнул.
― Хи-хи, ― произнес он, ― хи-хи.
― Жаль, что из больницы уехали, ― заметил Ларионов. Можно было бы тебя сдать.
― Не та больница, Сергей, ― ухмыльнулся Смирнов. ― Ему в Кащенко надо.
― Хи-хи, ― не унимался Казарян. ― Хи-хи.
― Ты чего? ― уже обеспокоенно вопросил Ларионов.
― А ничего. Картины разные выдумываю, ― ответил Казарян. ― Стилягу того из трамвая вспоминаю. Как он без лондонки остался. Единственный потерпевший.
― Хи-хи, ― мрачно подытожил Смирнов.
Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знад с титешнего возраста, любил, как любят непутевых сыновей.
― Ромочка, запропал совсем, дурачок, ― говорил Борода, нежно держа Романа за рукав и задумчиво разглядывая небритую (щетина у Казаряна по-армянски росла, с дьявольской скоростью) личность блудного сына.
― Работы много, Михаил Исаевич, грустно поведал Роман.
― Зачем тебе работа, Рома? Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. И все тебя любили. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа ― жуликов ловить!
Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит и широким жестом пригласил в зал. В ресторан ВТО после двенадцати ночи, в ресторан ВТО после спектаклей.
Дом родной. Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общие шутки, общий смех. И выпить с устатку, и пожрать от пуза, и потрепаться, и поругаться. Заходи, друг, заходи!
Борода устроил их в фонаре за маленьким (чтобы не подсаживались) столиком. Неярко горела старомодная настольная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную полотняную скатерть. Смирнов положил руки на стол и понял:
― Надо руки помыть, ― и пошел в уборную.
Официантка Галя благожелательно ждала заказа.
― Пожрать нам, Галюща, так, чтобы в полсотни влезть, ― распорядился Казарян.
― А выпить?
― И денег нет, и не надо.
― А то принесу?
― Не надо, ― твердо решил Казарян.
― Устал, Ромочка?
― Озверел, Галочка.
Вернулся из сортира Смирнов. Ларионова они не уговорили, он к семейству рвался. Да и не уговаривали особо, им вдвоем побыть надо было. Казарян в ожидании тоже положил руки на стол, брезгливо на них глянул, сказал с сожалением:
― Неохота, но следует помыть, ― и удалился. Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тотчас открыл их: звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Возвратившийся Казарян благодарно поцеловал ее в затылок:
― Кио в юбке, волшебница, радость моя...
Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежий печеночный паштет под зажаренным до бронзового благородного блеска лучком, крепенькие белые грибы, деленная острым кухоным ножом на куски загорелая тушка угря. И три бутылки "Боржоми". Галя красиво расставила на столе все это и пожелала:
― Кушайте, ребятки.
Роман разлил боржом по фужерам. Вода бурлила, исходя пузырьками. Одни пузырьки прилипали к стеклу и сплющивались, теряя идеальную форму шара, другие мчались вверх и, домчавшись, самоуничтожались, взрываясь мельчайшими брызгами. Попили бурливой водички, отдышались, пряча благодетельную отрыжку и посмотрели друг на друга.
― Третьего Алик отпустил, ― сказал Смирнов.
― Зачем?
― Ты что, Алика не знаешь?
― Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.
― Так то на ринге.
― Давай поедим, а? ― предложил Казарян, и они приступили к еде. Не торопясь, истово, поглощая все подряд. Но поглотить все не удалось: к их столу, волоча за собой стул, подходил Марик Юркин, характерный комик, восходящая звезда. Восходящая звезда была миниатюрным милым пареньком, которая, напиваясь, превращалась в большую скотину. Сейчас же ― почти трезв. Поставил стул к их столику, ухватил за руку пробегавшую мимо Галочку и заказал репликой из анекдота:
― Галчонок, сто грамм и вилку! ― и улыбнулся всем, и оглядел всех, ожидая ликующей реакции. Поймав вопросительный взгляд Гали, добавил серьезно: ― Поторопись, родная.
― Мы разговариваем, Марик, ― строго объяснил Роман.
― Вы не разговариваете, а едите, ― резонно заметил Марик. ― А разговаривать будем втроем.
Объявилась Галя, держа в одной руке графинчик и рюмку, в другой вилку. Демонстративно бросила все это перед Мариком, который тут же налил рюмку, вилкой пошарил в грибах, выбирая грибок посимпатичнее, нашел, выпил, закусил и выдохнул удовлетворенно.
― Все? ― поинтересовался Роман.
― Минуточку, ― одернул его Марик и налил из графинчика вторую. Последнюю. Он бусел на глазах. Выпил, грозно глянул на Романа. ― Ты как со мной разговариваешь, сопляк?
― Готов, ― понял Роман, встал, за шиворот поднял Юркина, взял его под мышку (под правую руку), левой рукой захватил стул и направился к выходу, к понимающему швейцару Тихону. Марик болтал ногами (аккуратно) и языком (непотребно), но никто на это внимания не обращал: привыкли, что каждый день Юркина в конце-концов выкидывают. Роман сдал его Тихону и вернулся.
― С чего это он так сломался? ― поинтересовался Александр.
― Не умеет. А гулять хочет, как знаменитость из легенды.
― Что делать будем? ― помолчав, задал главный вопрос Смирнов.
― Отпустил его Алик или он сам сбежал ― не имеет значения, Саня.
― Имеет. Если Алик его отпустил, то опознавать не будет.
― Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце ― он.
― Самый глупый. Дурачок подставленный, ― вспомнил Костины слова Александр.
― Вот мы и займемся дурачком.
― А кто его подставил?
Галочка принесла филе по-суворовски. Алик поцеловал ей локоток и попросил:
― Санкцию на обыск, Галочка.
― Сорок три шестьдесят, ― ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофеем. Заметав филе, они откинулись на стульях и закурили.
― Решили колодец до воды копать? ― огорченно понял Роман.
― А куда деваться?
― Альку прижать надо.
― Прижмешь его, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдал? Мы же благородные, мы слово держим.
― Тогда свидетели.
― Свидетели от страха того паренька не видели, они на пистолет смотрели. Алька-то бил, прицеливался куда ударить и, ясное дело, рассмотрел его. Если даже паренька найдем, на честном, без подтасовки проведенно опознании свидетели его не отыщут.
― А мы с подтасовкой, Саня.
― Противно. У меня предчувствие, что паренек из твоих подопечных.
― У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто: Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.
В окно бешено стучали. Роман отодвинул занавеску. С улицы Горького на них смотрело лицо, кошмарное от того, что прижалось носом, губами к немытому стеклу. Восходящая звезда помостков и экрана, обнаружив их, ликовала ― кривлялась и грозила.
Вдруг оказалось, что завтра ― Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.
― Ну? ― поторопил его Александр.
Алик еще раз посмотрел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.
― Молоденький какой, ― сказал Алик.
― Ну?! ― поторопил Александр.
Туго забинтованная пасть Николая Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело, и теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.
― Не знаю я этого паренька, Саня.
― Ты смотри, смотри внимательнее! ― злобно приказал Александр.
― А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.
― Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!
