— За подобные внушения, — не дал ему договорить Тогрул, кивая на синяк на лице Закира и чувствуя, что майор начинает заговариваться, не переходя с ложно отеческого тона, какой взял в самом начале разговора, на более приемлемый и уже пора его поставить на место: — За подобные внушения, — повторил он, выдержав грозную паузу, — я с тебя, скотина, штаны сниму, уже не говоря о погонах! Вот увидишь! Пошли, Закир!
И Тогрул, не оглядываясь, уверенный, что этот ничтожный милиционеришко не посмеет задержать его сына даже после его, Тогрула, заявления о штанах и погонах, шагнул к дверям, пнул их ногой и вышел на улицу, где ждал его шофер в машине, не выключив по приказу Тогрула мотор. Тогрул и Закир, молчаливые и мрачные, уселись в машину.
— Домой! — сказал Тогрул шоферу. И всю дорогу они молчали.
Плохи мои дела, вся эта канитель со взяточником-преподавателем, как и следовало ожидать, раскручивается стремительно и здорово задела меня, кроме того, по моей протекции в институт устроились в разное время еще несколько болванов, их тоже трясут, и весьма успешно вытряхивают из них все нужное и ненужное, которое со страху они сами моментально вспоминают в помощь следствию. Вот такие дрянные дела. Что ж, не повезло, да, не повезло, вполне мог бы проскочить… Как будто другие не делают, не берут и не дают, не обманывают, не шантажируют… Да… Другие… Думай только о себе… Был у меня дружок студенческих лет, иностранец, алжирец, учился у нас в Баку на инженера-нефтяника, я сейчас вспомнил его потому, что вдруг пришли на ум слова, что он говорил мне давным-давно, пять лет пожив в нашем городе. В этом городе, — признался он мне как-то в крайнем изумлении и полном непонимании, все стараются надуть друг друга, все друг друга обманывают, обсчитывают, обвешивают, обдуривают, заставляют ждать и не приходят, дают слово и не сдерживают, в крайнем случае, если не удалось меня обсчитать, допустим, в магазине, мне всучат рваный рубль или трешку, такие, что их нигде не примут. Здесь надо быть всегда настороже, чтобы тебя не обманули. Почему это так? Ты не знаешь? — и после того, как я неопределенно пожал плечами, он учтиво спросил: — Ты не обиделся?.. Нет, конечно, я не обиделся, нельзя обижаться на то, что есть, и постоянно делать вид, что все наоборот. Я ведь отлично знал, что он прав, потому что я сам был одним из тех, кто привык обманывать и кто всегда настороже, чтобы не обманули его самого. Что это я вспомнил о нем, об этом алжирце? Впрочем, кто-то ведь должен попадаться, кого-то должны время от времени наказывать, дабы не было повадно другим. Надо философски относиться к жизни, надо понимать, что несчастья и катастрофы в частной жизни такое же запланированное явление, как и радостные события… Да! Что это я? Философствую… Подумать только! Философствую на грани беды! Философ… Философ без трусов… Ведь то, что сейчас, в настоящую минуту происходит, независимо от меня — это катастрофа! Я уже не говорю о том, что надо забыть, перечеркнуть свою мечту о теплом местечке в каком-нибудь посольстве где-нибудь в приличной загранке, но и все, все остальное может полететь кувырком, все, что медленно, упорно собиралось, с трудом достигалось, с жуткими усилиями пробивалось, все, что нажито благодаря уму, энергии, изворотливости, хитрости, чутью, деловым качествам, благодаря, в конце концов, трудолюбию, а как же, качество, которое тесть, старый осел, не хочет признать за мной, но которое, несомненно, имеется во мне среди остальных хороших и необходимых качеств, потому что иначе куда же девать бессонные ночи, проведенные над обдумыванием того или иного шага, что необходимо предпринять, чтобы обезоружить своих врагов.
Это, ли не работа для мозга, это ли не дело, требующее трудолюбия и терпения? И что же теперь? Все это, благоприобретенное — кувырком?! Нет! Не хочу! Я буду драться, до конца буду защищаться, буду драться изо всех сил, зубами буду грызть всех, кто посягнет на мою карьеру, на мою свободу, мою жизнь… Не философствовать, а действовать надо. Будет тебе ещё время пофилософствовать, когда раскопают твои делишки, тогда времени у тебя будет хоть отбавляй… Тьфу, черт, типун тебе на язык! Действовать надо, действовать! Составить план и по нему действовать. Ух, как некстати эта чертовщина с Закиром! Гаденыш, он начинает преподносить серьезные сюрпризы. Надо заняться им, чтобы не путался под ногами. Тут такие дела, а он, негодяй, отвлекает меня. Да, Фирангиз-ханум, слушаю… Алло! Фира, говори, я слушаю. Ко мне посетитель? Но сейчас у меня неприемные часы. А кто такой? Что? Из прокуратуры? Следователь? А что ему надо? Спросите у него, по какому вопросу. Я говорю, спросите у него, по какому вопросу, а то я сейчас очень занят… Что, что?.. Ну ладно, пусть войдет…
ЧАСТЬ II
Теперь дни проходили быстро, будто спешили догнать друг друга; может, оттого, что была зима, и не успевал промозглый, грязно-серый день разгореться среди зимней слякоти, как опускались сумерки, и дни были похожи на короткий, внезапно оборвавшийся крик. Или это просто казалось так, потому что в такие дни особенно сильно хотелось весны, солнца, будоражащих запахов возрождения природы, запахов почек и цветов на деревьях?.. Что бы там ни было, иной раз остается главным то, что в нас самих — зима или весна. И уж если в душе твоей царит весна, то даже в самую свирепую и лютую зиму можешь внезапно почувствовать в воздухе аромат пробуждения.
Вот как раз такая весна и была на широкой, серебристой от утреннего инея дороге, где на предельной скорости мчался полуспортивный автомобиль, нет, слово слишком тяжелое, мчалась стремительная, изящная, сильная, элегантная, с прекрасными завершенными формами, хрупкая и большая игрушка марки "форд-мустанг", за рулем которой сидел молодой человек лет восемнадцати, сидел спокойно, чуть откинувшись в удобном кресле, будто в пивной за кружкой пива, терпеливо ожидая, чтобы спала пена, а не в машине, летевшей на устрашающей скорости, издавая тонкий стеклянный шум мотором. На поворотах "мустанг", дико визжа, отрывался двумя колесами от поверхности бетонки и сворачивал на двух других колесах, и уже на ровной" дороге, миновав поворот, падал на все четыре колеса, и опять летел стрелой, набирая скорость, чуть сбавленную на повороте; и даже тогда, когда машина чуть ли не взлетала в воздух, отрываясь от земли колесами, юноша за рулем не терял своего спокойствия и самообладания, лицо его оставалось бесстрастным, и только изредка он опускал глаза на папиросу, что держал меж пальцев и время от времени подносил ее, наполовину выкуренную, ко рту и затягивался сладковатым дымом, блаженно щурясь на дорогу, стремительно разворачивающуюся под колесами; глаза его постепенно делались все безжизненнее, хотя он продолжал замечать все вокруг, все больше стекленел взгляд, брошенный далеко вперед, так что могло показаться, что не расстояние отмеряет этот взгляд, как и следовало бы, а нечто другое, может, время, стараясь заглянуть в будущее, и не только время… Молодой человек за рулем "мустанга" очень торопился. Впереди его ждал замок. Старинный, величественный замок на берегу моря и с неумолкающим, убаюкивающим шумом прибоя в своих многочисленных высоких залах, замок, в котором можно было отдохнуть от всего, где царили покой, только покой и запахи моря…
Он внезапно ощутил, что кто-то сильно трясет его за грудки.
— Закир, — донеслось до него, — смываться надо! Кто-то настучал на хату, сейчас менты придут. Слышишь? Вставай!
Сквозь туман, плотно обложивший сознание, до него все же дошло значение сказанного, он хотел подняться, но не мог пошевелить и пальцем, тем не менее ему показалось, что он очень резво вскочил на ноги и приготовился бежать; он был доволен собой.
— Ну вот, опять его развезло… Встать не может…
— Не надо было ему давать вторую мастырку.
— Ладно, не умничай. Лучше помоги, бери его, цепляйся за другое плечо. Поднимай! Смываемся… Крепче держи, сука!
* * *
… — Да пойми же ты, — прервала наконец она долгое молчание. — Неужели ты хочешь, чтобы все оставалось по-прежнему? Разве ты не в силах изменить это?.. Ну почему ты такой безвольный? Нельзя же так… Все зависит только от тебя. Брось это, пока не поздно, не то… плохо кончишь!..
Само собой так вышло, что, начав просительно, она почти зло выпалила последнюю фразу. Видно, за то время, что они молчали, она, обдумывая, что бы сказать ему, точнее, что бы возразить в их бесконечном споре, разожгла в себе эту искорку злости. И в конце концов, ведь права была она, она и только она. Но, кончив говорить и услышав тоненький, жалобный звон от последних своих слов, повисший в воздухе, она почувствовала, как между ними пролегло что-то похожее на реку, что-то широкое, холодное, с двумя берегами.
— А я думаю, что тебе не стоит лезть в мои дела! Плохо я кончу или нет пусть тебя не волнует, — ответил он, совсем чуточку рисуясь своей "загубленной" жизнью, что было, в общем-то, простительно для его неполных восемнадцати лет, и вместе с тем чувствуя, как ее раздражение передается ему.
