Ощущение удивительной легкости, почти бестелесности, какой-то голубоватой — может, оттого, что была прочная, засевшая в мозгу ассоциация с облаком бестелесности, а то и иллюзорности собственного существования все больше охватывало его, охватывало все больше по мере того, как все выше уходил под звезды вечернего неба волшебный, чудодейственный голубоватый дымок. Он держал папиросу и в настоящую минуту помнил только о ней и о том, что для поддержания своего теперешнего несказанно прекрасного, улетающе-летучего состояния, а короче — состояния колдовского полета над всем имевшим быть и в том числе над самим собой, для поддержания этого чуда надо время от времени потягивать из зажатой в пальцах папиросы. А состояние казалось ему и в самом деле волшебным, и он голубым шариком уносился в звездное, совсем не страшное, а, напротив, очень привычное пространство, парил в этой темной беспредельности, остерегаясь только того, чтобы не зацепиться в этом состоянии эйфории за осколочные края какой-нибудь из звезд, не оцарапаться и не нарушить свое блаженство, когда кровь и боль напомнят ему о его надоевшей до смерти телесной оболочке; и кроме того, зацепись он, голубой шарик, за рваный край звезды — тут бы ему и конец пришел, и синими ошметками полетел бы он тогда стремительно вниз, на землю, откуда и воспарил с таким трудом. Поэтому он и опасался встреч с холодными обломками серебряных звезд, а пролетал с наслаждением над белыми спящими городами, над огромными зелеными участками земли, над серо-коричневыми, фантастически-пустынными, как им и следовало быть, хребтами гор, летел он безмятежно, и сладостно от этой безмятежности и неземного спокойствия ныло сердце, или, вернее, то, что раньше было сердцем внутри у шарика, и он летал, парил, порой от избытка чувств радостно кувыркаясь в воздухе, но все, что он делал, делал лениво, медленно, будто неохотно; и полет в ночи чем-то напоминал состояние покоя, почти божественного покоя и неги. Он летал, и никого и ничего не было сейчас во всей Вселенной, в ком бы или в чем бы он по-настоящему нуждался. Кроме этих сладких грез, кроме этого парения. Нет, никто и ничто теперь не интересовало* его, кроме легких, как дуновение, мыслей, не зацепиться голубому шарику о край звезды. Этот полет, это парение, очень схожее с состоянием покоя и было в настоящую минуту счастьем, счастьем, счастьем, счастьем… И вдруг среди этой эйфории (где-то очень глубоко в подсознании он насторожился, вернее, даже насторожился далекий кусочек подсознания, еще не совсем задремавший: а почему, собственно, вдруг? Не противоестественно ли это? Не действует ли в данном случае наркотик? Но, на мгновение очнувшись, сознание услужливо подсказало, вторгшись в голубые грезы парящего шарика, что, в общем-то, все в жизни происходит именно вдруг, неожиданно, и ничего необычного в том нет), среди этого парения и счастья возникло четкое, ясное, как начищенный клинок на черном бархате, опасение, что кто-то вторгнется, уже вторгается в его покой, кто-то хочет вернуть голубой безмятежный шарик в его былую, постылую, человеческую оболочку, вернуть к земным тревогам и беспокойствам, к ненужному и невозможному, а потому страшному, пугающему общению с людьми, кто-то намеревается вернуть его со звездного прохладного и мягкого ночного неба, и тут же вслед за своим ощущением он почувствовал чью-то властную руку у себя, на плече, резкими, крайне неприятными толчками сжимавшую плечо, и одновременно пришла мысль о сопротивлении, вспомнилось, что есть, кроме пальцев, сжимающих мундштук папиросы с начинкой из счастья, еще и другая рука, есть карман, а в этом кармане — нож…
— Э! Да ты что, Закир, спятил?!
— Беги! Закир, отстань от него!
— Посмотри на него! Посмотри на его лицо! Он не соображает!
— Беги, пырнет!
— Врассыпную, братки!
— Смотри, мусора бегут!
— Нож, Закир! Спрячь нож!
— Врассыпную-у-у!..
— Алло! Тогрул! Тогрул! Слышишь меня?!
— Слышу, не кричи… Что случилось?
— Скорее приезжай! Очень срочно! Сейчас же!
— Что такое? Сейчас я не могу. У меня и так большие неприятности.
— Об этом поговорим после. Приезжай сейчас же! Закир попал в милицию!
— Как?! Что ты сказала?! Сона! Сона! А, черт! Алло! Алло! Ах, эта идиотка!..
Он выбежал из-за стола, заметался по кабинету, лихорадочно размышляя по поводу только что услышанного, и первое, что он подумал, было: "Черт возьми, до чего же все это сейчас некстати!"
Участковый уполномоченный, майор милиции с бледной незапоминающейся фамилией, которую Тогрул, конечно, забыл через минуту после того, как узнал, маленький, вытянуто-кругленький человечек, напоминающий букву "о" или же яйцо, с бегающими, а точнее — шарящими глазками, принял Тогрула очень учтиво и вежливо, покосился на его значок на лацкане пиджака и по-простецки, по-крестьянски втолковал ему, что делает Тогрулу большое одолжение, отпуская Закира, ограничившись одним только отеческим внушением {под глазом у Закира набирал силу, цвет и припухлость свежий синяк, и ясно было, какого рода внушение имел в виду майор), потому что тут, значит, не что-нибудь, а попытка устранения с оружием в руках должностного лица при несении службы, а короче и понятнее будет, значит, вот что: Закир с ножом в руках бросался на милиционеров, и случай он, майор милиции (он с кошачьей улыбкой, которая особенно не понравилась Тогрулу, повторил свою бесцветную фамилию), должен был зарегистрировать и оценить как особо опасный, могущий привести к особо опасным последствиям, но так и быть…
— За подобные внушения, — не дал ему договорить Тогрул, кивая на синяк на лице Закира и чувствуя, что майор начинает заговариваться, не переходя с ложно отеческого тона, какой взял в самом начале разговора, на более приемлемый и уже пора его поставить на место: — За подобные внушения, — повторил он, выдержав грозную паузу, — я с тебя, скотина, штаны сниму, уже не говоря о погонах! Вот увидишь! Пошли, Закир!
И Тогрул, не оглядываясь, уверенный, что этот ничтожный милиционеришко не посмеет задержать его сына даже после его, Тогрула, заявления о штанах и погонах, шагнул к дверям, пнул их ногой и вышел на улицу, где ждал его шофер в машине, не выключив по приказу Тогрула мотор. Тогрул и Закир, молчаливые и мрачные, уселись в машину.
— Домой! — сказал Тогрул шоферу. И всю дорогу они молчали.
Плохи мои дела, вся эта канитель со взяточником-преподавателем, как и следовало ожидать, раскручивается стремительно и здорово задела меня, кроме того, по моей протекции в институт устроились в разное время еще несколько болванов, их тоже трясут, и весьма успешно вытряхивают из них все нужное и ненужное, которое со страху они сами моментально вспоминают в помощь следствию. Вот такие дрянные дела. Что ж, не повезло, да, не повезло, вполне мог бы проскочить… Как будто другие не делают, не берут и не дают, не обманывают, не шантажируют… Да… Другие… Думай только о себе… Был у меня дружок студенческих лет, иностранец, алжирец, учился у нас в Баку на инженера-нефтяника, я сейчас вспомнил его потому, что вдруг пришли на ум слова, что он говорил мне давным-давно, пять лет пожив в нашем городе. В этом городе, — признался он мне как-то в крайнем изумлении и полном непонимании, все стараются надуть друг друга, все друг друга обманывают, обсчитывают, обвешивают, обдуривают, заставляют ждать и не приходят, дают слово и не сдерживают, в крайнем случае, если не удалось меня обсчитать, допустим, в магазине, мне всучат рваный рубль или трешку, такие, что их нигде не примут. Здесь надо быть всегда настороже, чтобы тебя не обманули. Почему это так? Ты не знаешь? — и после того, как я неопределенно пожал плечами, он учтиво спросил: — Ты не обиделся?.. Нет, конечно, я не обиделся, нельзя обижаться на то, что есть, и постоянно делать вид, что все наоборот. Я ведь отлично знал, что он прав, потому что я сам был одним из тех, кто привык обманывать и кто всегда настороже, чтобы не обманули его самого. Что это я вспомнил о нем, об этом алжирце? Впрочем, кто-то ведь должен попадаться, кого-то должны время от времени наказывать, дабы не было повадно другим. Надо философски относиться к жизни, надо понимать, что несчастья и катастрофы в частной жизни такое же запланированное явление, как и радостные события… Да! Что это я? Философствую… Подумать только! Философствую на грани беды! Философ… Философ без трусов… Ведь то, что сейчас, в настоящую минуту происходит, независимо от меня — это катастрофа! Я уже не говорю о том, что надо забыть, перечеркнуть свою мечту о теплом местечке в каком-нибудь посольстве где-нибудь в приличной загранке, но и все, все остальное может полететь кувырком, все, что медленно, упорно собиралось, с трудом достигалось, с жуткими усилиями пробивалось, все, что нажито благодаря уму, энергии, изворотливости, хитрости, чутью, деловым качествам, благодаря, в конце концов, трудолюбию, а как же, качество, которое тесть, старый осел, не хочет признать за мной, но которое, несомненно, имеется во мне среди остальных хороших и необходимых качеств, потому что иначе куда же девать бессонные ночи, проведенные над обдумыванием того или иного шага, что необходимо предпринять, чтобы обезоружить своих врагов.
