— Затем, что смерть товарища Евстафьева и его супруги могут быть связаны с профессиональной деятельностью покойного. Например, месть со стороны врагов… Каких-нибудь контрреволюционеров или агентов иностранной разведки. Да вы лучше меня знаете, кто мог держать на него зуб!
— Чушь! — снова фыркнул собеседник. — Я же сказал, что Евстафьев — начальник технического отделения. Собственно, этим всё сказано. Оперативной работой он не занимался, привлечь к ответственности: посадить или арестовать физически не мог, поскольку это не входило в его обязанности. Не там роете, товарищ Быстров.
Он многозначительно посмотрел на меня.
— Тогда может поделитесь соображениями и подскажете, в какую сторону надо рыть? — полюбопытствовал я.
— Хорошо, — вздохнул он. — Конечно, выносить сор из избы в ведомстве вроде нашего не принято, но… В общем, у нас есть веские основания полагать, что Игнат убил свою жену, а потом, не выдержав угрызений совести, свёл счёты с жизнью.
— Подождите, — замер я, переваривая информация. — В деле указано, что у Евстафьева железное алиби. Он находился на суточном дежурстве.
— Буквально с утра мы провели служебное расследование и установили, что Игнат Евстафьев в тот день отлучался на несколько часов. Это вопиющее нарушение должностных обязанностей. Те, кто его покрывал, будут привлечены к ответственности. Лично я уже получил от начальства строгий выговор, — печально произнёс Майоров.
— И что же могло подтолкнуть вашего подчинённого на убийство?
— К глубокому сожалению, Дарья Ивановна не была верна супругу, а Игнат всегда отличался вспыльчивым нравом. Он узнал об изменах супруги, разозлился и решился на такое.
— Чтобы закопать жену живьём, нужен определённый склад характера. Не каждый на это способен.
— Я же сказал вам, что Игнат всегда отличался вспыльчивостью, он несколько раз совершал необдуманные поступки. Если честно, держался на службе просто чудом… Я как раз подыскивал ему замену, когда всё произошло, — вылил на меня новую порцию откровений Майоров.
— И у вас есть доказательства, что это он — убийца?
— Искать доказательства — ваша прямая обязанность, — напомнил Майоров. — Но со своей стороны мы можем передать вам материалы нашего внутреннего расследования. Там есть показания свидетелей, которые отмечали, что в последнее время Евстафьев ходил сам не свой и несколько раз вслух высказывал угрозы в адрес супруги. Как минимум, мотив и возможность у вас имеется. Остальное — вопрос времени и вашего желания оперативно раскрыть убийство. Как видите, ГПУ ничего не скрывает и готово к сотрудничеству.
— Правильно я вас понял, что никто не будет возражать, если Евстафьев будет официально обвинён в убийстве своей жены, и дело будет закрыто в связи с самоубийством главного подозреваемого? — спросил я, глядя в глаза собеседника.
— Правильно, — улыбнулся он. — Вы — умный человек, товарищ Быстров, и мы с вами друг друга поняли.
Предложения чекиста было недвусмысленным. Похоже, смерть Евстафьевых могла разворошить такое гнездо, что контора решила срочно рубить все концы даже с учётом репутационных потерь. Сдаётся мне, я опять влип в какую-то неприятную историю.
Если пойду навстречу Майорову, конечно, в рекордные сроки «раскрою» преступление и наверняка получу в перспективе от ГПУ некоторые бонусы. То бишь и грудь в крестах, и голова не в кустах, а где ей быть полагается. Даже заманчиво.
А если заартачусь, то…
— Не поняли, — покачал головой я.
— Почему? — удивился чекист.
— Хотя бы потому, что у меня эта версия вызывает много сомнений.
— То есть вы не собираетесь закрывать дело?
— Не собираюсь, пока не найду настоящих виновных! — твёрдо объявил я.
У него на скулах забегали желваки, а пальцы снова сжались в два огромных кулака.
«Ими бы орехи колоть или гвозди заколачивать», — подумал я про себя.
— Вы хорошо подумали?
— Очень хорошо!
— Жаль, — наконец, выдавил Майоров. — Очень жаль, товарищ Быстров. Я думал, мы с вами найдём общий язык.
— Я тоже, — кивнул я.
— Тогда мне нечего больше добавить к моим словам. Вечером курьер доставит вам материалы служебного расследования. Ничего секретного в них не будет, так что можете ими пользоваться в интересах следствия. Больше не держу вас, товарищ Быстров, — Он подписал пропуск и отвернулся, всем видом показывая, что потерял ко мне интерес.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Понимая, что ничего больше здесь не добьюсь, я взял пропуск и направился к выходу.
— И да! — остановил меня он. — Если передумаете, звоните.
— Не передумаю.
— Ваше право, — слишком легко согласился чекист.
Дверь за моей спиной захлопнулась.
Я вернулся на Петровку, вошёл в кабинет.
В нём, после отъезда наших, было непривычно пусто и тихо.
Эх, как не хватает сейчас дружеского совета Максимыча и помощи ребят! Один, конечно, в поле воин, но сейчас явно не тот случай…
Если бы не тот странный голос в трубке, я бы, пожалуй, согласился с Майоровым, но теперь обратного пути у меня нет.
Надо съездить на место убийства Евстафьевой, покрутиться, поспрашивать народ. Вдруг, кто-то что-то видел…
В ГПУ меня на пушечный выстрел не подпустят — это как пить дать, а там тоже могут знать кое-что интересное. Будь Максимыч, попросил бы его напрячь связи, вплоть до Дзержинского, а я пока слишком мелкая пешка на этой шахматной доске.
В дверь тихо поскреблись.
— Входите, — сказал я.
В кабинет робкой мышкой прокрался хорошо известный господин Гельман. Вот уж кого я ожидал увидеть у себя меньше всего.
— Наум Израилевич? — удивился я. — Вас вроде в больницу отвезли… Неужели поправились?
— Пришлось, — признался он. — Деловому человеку нельзя болеть. Особенно, если он хочет остаться на свободе.
В руках у него был парусиновый портфель, с каким сейчас ходила половина Москвы.
— Садитесь, Наум Израилевич, — предложил я.
— Благодарю вас.
Гельман сел напротив меня. Его пальцы нервно барабанили по портфелю, а глаза избегали смотреть в мою сторону. Так ведёт себя нашкодивший человек.
— С чем пожаловали? — продолжил я, внимательно рассматривая нежданного визитёра.
— С деловым разговором, товарищ Быстров.
— Вот как? — хмыкнул я. — И на какую тему вы желаете со мной поговорить?
Наум Израилевич воровато оглянулся, убедившись, что я один в кабинете, положил портфель на столешницу передо мной.
Я продолжил наблюдать за его действиями.
— Я навёл о вас справки, товарищ Быстров. Москва — город большой, но слухи о людях вашего полёта расходятся стремительно. Говорят, вы очень хорошо себя проявили в Рудановске, о вас даже писала центральная пресса. Я, к сожалению, пропустил эту статью в «Правде», но даже если половина из того, что в ней сказано, правда, вы — достойный человек.
— Допустим, — не вдаваясь в детали, сказал я.
— Я понял, что вы всё доводите до конца. И если уж мне довелось к несчастью оказаться у вас на заметке, добром для меня это не закончится. Вы обязательно посадите меня, а я этого, признаюсь вам как на духу, не хочу…
— Вполне понятное человеческое желание, — согласился я, разглядывая собеседника. — Тюрьма — есть тюрьма, ничего хорошего в ней нет. Но, как говорили древние римляне: закон суров, но это закон.
— Да, да… — часто закивал Гельман. — Законы соблюдать нужно. Это долг каждого гражданина.
— Рад видеть, что вы это понимаете, — улыбнулся я.
— Но что скажет закон, если я… как бы это сказать… стану на его сторону что ли? — туманно произнёс Наум Израилевич.
— Зависит от того, что вы понимаете под этим, — с моих губ по-прежнему не сходила улыбка, однако я напряжённо следил за поведением Гельмана, и оно не нравилось мне всё сильнее.
— Дело в том, что по роду моих занятий я был вынужден вращаться в самых разных кругах, и далеко не все из них законопослушны. Скажу больше: я сталкивался с такими людьми, по которым давно плачет верёвка. До сих пор поражаюсь, почему милиция не смогла найти их и не призвала к ответу?! — риторически провозгласил он, вздымая взгляд кверху.
