Белый банный халат, слегка перехваченный в талии, розовые носочки в белых спиралях и белые же тапки с синей опушкой – ты открыла мне дверь женщиной в белом, похожая в этих одеждах на Наташу Ростову. Или на Манон Леско. (Помню, бела была. Милая, как дела? – пришло в голову стихотворение Рашида.)
– Здравствуй, вобла, – сказал я, держа руки за спиной. – Узнаешь старого знакомого с богатым воображением?
– А почему «вобла»?
– С днем рождения, рыба, – сказал я и подарил тебе цветы. – Между прочим, ты похожа сейчас на Манон Леско. Манон Леско из Лебяжьего. Ты одна?
– Спасибо на добром слове, – ответила ты.
– Но куда подевались твои волосы? Зачем снова постриглась?
– Тебя не спросила. – Ты симпатично понюхала розы. – Выпил?
– Да, Аня, выпил и выпил немало! И еще столько же выпью. Но я пьян не от вина, Аня, а от печали. Тебе этого не понять.
– Куда уж мне! – Ты избегала моего взгляда, а я твоего. Смех, да и только! – Ну, заходи. И не паясничай, пожалуйста.
В прихожей я разулся, чинно поставил ботиночки на коврик (в гостях – не дома), посмотрелся в зеркало и показал отражению две фиги: перед экзаменами это помогало не хуже пятака. И вошел в комнату.
(Зачем я сюда вернулся, зачем?)
Итак, я вошел туда, где на огромной двуспальной кроватке (вот и кроватка появилась что надо) сидела ты, чинно соединив щиколотки и расправив на коленях подол халата. А напротив тебя, в новеньком кресле из того же гарнитура (ну и темпы!), отдыхал от жизни, между прочим, кто-то еще. Рослый, крепкий человек, постарше меня примерно на институт, с волевым подбородком, да и вообще очень мужественным лицом. Прямо-таки, Анечка, герой вестерна, кольта вот только не хватает на поясе и высоких сапог со шпорами: дзинь-дзинь. Костюм в полоску, рубашка цвета морской волны, ах-ах; одна нога на другой, а на мохнатом запястье не что иное, как «Лонжин», не исключено, что настоящий. Если объективно, то очень приятный парень, с хорошим сильным лицом и умными глазами, но о какой объективности можно тут говорить! В общем, я внимательно рассмотрел этого человека, ну и он, понятно, меня.
– Привет! – сказал я, нервно зевая. – Аф-аф! У вас нет похмелиться, ребята?
– Похмелиться?.. Вы алкоголик? – спросил он, глядя на меня с легким сочувствием. Мне понравился его тон: мягкий, неназойливый, точно у доктора. Только вот откуда мне знаком его голос? Или у меня уже навязчивая идея по поводу голосов?
– Алкоголик и наркоман, – сказал я. – Ну да Аня, наверное, рассказывала. Ты рассказывала обо мне, Анечка? – спросил я у тебя. – Понимаете, товарищ, когда я отбывал наказание в местах не столь отдаленных, старшие кенты пристрастили меня к водке, плану и героину. И я, естественно, покатился по наклонной плоскости. Пить, курить и колоться – в этом теперь и состоит смысл моей жизни. Хотите, товарищ, я и вас пристращу? Нам нужны новые люди.
– П-перестань, пожалуйста! – Ты вздохнула. – Я же просила!.. Знакомься, это Иван, мой друг… мастер спорта… учился за рубежом…
Я засмеялся в целях самозащиты. Это было что-то нервное, не зависящее от меня. При чем здесь «за рубежом», «мастер спорта»?
– Очень приятно познакомиться о вами, Иван… простите, не знаю вашего отчества. Вы даже представить себе не можете, насколько приятно. Подумайте над моим предложением, хорошо?
Сказал так, тоже сел на кровать и обнял тебя за плечи – хотел посмотреть на его реакцию. Все было ясно, но уйти просто так я уже не мог.
– Андрей! – Ты глядела на меня с жалостью, ой-ля-ля! И ему: – Иван, извини, он сегодня дурачится, как я понимаю… Это вот тот самый Андрей, – и уценила меня: – Мой товарищ. – (Ну а кто я, собственно, есть?) А потом выскользнула из моих объятий и встала у окна. Мне было ох как нехорошо, и я не мог найти верный тон, чтобы хоть свалить-то по-человечески, и в который уж раз подумал, что не надо было сюда приходить.
– Как дела в бассейне, Иван? Воду по-прежнему хлорируют?
Улыбаясь и покачивая ногой, маздист глядел на меня с легким таким сочувствием, с сожалением даже. Это-то меня и бесило.
– Мало что изменилось в бассейне, – мягко ответил он. – Нюрочка, помнишь, я рассказывал тебе про Горидзе? – (Нюрочка!) Он смотрел на меня, а разговаривал с тобой. – Вчера, представляешь, на тренировке сделал самого Сабиева.
– Правда? – искренне удивилась ты. – Вот здорово!
– У меня есть один знакомый, – вкрадчиво начал рассказывать я, раскачиваясь на кровати, – которого зовут Никита. Он из Самары, это на Волге. Он может находиться под водой восемь с половиной минут.
Вы молча переглянулись. Маздист мягко спросил:
– Сколько?
– Восемь с половиной. Это когда пьяный.
– Напрашивается резонный вопрос: а когда трезвый?
– Когда трезвый – тогда четыре с половиной. Почти вдвое меньше.
– Да, разница ощутимая, – согласился маздист без тени юмора.
– А знаете почему?
– Очевидно, особенности организма? – предполжил маздист.
– Правильно! – Я поаплодировал. – Никита – двоякодышащий. Во-первых, у него есть легкие, – стал я загибать пальцы. – А во-вторых, жабры. Маленькие такие жабры. – Я показал какие. – И он ими дышит.
Маздист задумчиво глядел на меня и молчал, то ли давая мне выговориться, то ли ставя диагноз.
– Перестань паясничать! – возмутилась ты и встала меж нами: кулачки в бедра, ноги на ширине плеч. – Что ты как дикарь какой, Гос-споди! Выпил – так веди себя прилично! – и взглядом пригвоздила меня к кровати. Потом голос твой стал другим, домашним. – Кто сходит за «Шабли» на кухню? Все же у меня день рождения.
– «Шабли»! – взревел я. – Где «Шабли»? Жить не могу без «Шабли»! Наверно, в холодильнике, правильно, Иван? Вы уже купили двухкамерный «Розенлев»?.. Сейчас, сейчас поглядим.
Я пошел на кухню, достал из холодильника обе бутылки, холодные-холодные, и разбил их над унитазом, а воду не спустил.
– Ах! – сказал я, возвратившись. – Вот же несчастье! Извините, друзья! – и сел на кровать.
– Что ты творишь! – почти рявкнула ты, Анечка, на правах хозяйки дома и камня преткновения двух мужиков, один из которых уже весь дрожал, потому что в кровь пошла ударная доза адреналина, а другой, напротив, олицетворял само ковбойское спокойствие. Вот что значат регулярные тренировки в бассейне.
Ты отошла к окну, укусила нижнюю губку и, обхватив себя за плечи, сказала, чтобы я уходил.
Наконец-то.
И стоило ради этого приходить?
В прихожей я написал на зеркале губной помадой телефон хозяйки квартиры.
– Платите аккуратно, ребята, и не устраивайте пожара, – напомнил я, застегивая свой старый верный «пилот». – Желаю здоровья и счастья в личной жизни!
И ушел, презирая себя. Ведь можно было улететь в Приволжск еще третьего дня. Вечно опаздываешь!
Солнце клонилось к закату, как моя непутевая, никчемная жизнь, губы мои насвистывали песенку «Девочка-пай», и что-то дрожало на ресницах такое и капало, блин, на луговые цветы, которые мерещились мне кругом вместо этого грязного московского снега. Скука, звериная скука тихо лапала мое сердце и ничего-ничего-ничего-ничего не хотелось, потому что всему наступил какой-то предел. Я подумал о скале Тайгет, откуда спартанцы сбрасывали хилых детей, и вновь не удержался от своего нервного смеха. Лечу со скалы, Анечка, и никак не могу приземлиться.
Я трижды менял транспорт и попал, наконец, в аэропорт, и пил пиво разных сортов, и четырнадцать раз бросил маздиста через бедро, и долго дремал, накрыв лицо «Литературной газетой» и ногами охраняя чемодан. И никак не наступал вечер, и все-таки наступил, а когда стемнело, нас погрузили в автобус и повезли к самолету.
Мы ехали и с облегчением, а кто и печалью во взоре, глядели на яркие окна аэровокзала, медленно плывущие вдаль, на сетчатые фары тягача, который разворачивал длинный нарядный ТУ с опущенными элеронами, но скоро все исчезло. Осталось только гладкое днище летного поля в низких разноцветных огнях и непрерывный гул взлетающих и заходящих на посадку машин.
Мы гуськом поднялись по трапу в жилое нутро лайнера и заняли свои места.
Глава 23
Возвращаться – плохая примета, но я возвратился. В самом начале марта, на рассвете. Лобовое стекло было сплошь в мокром снегу, который я таранил всю ночь и весь – накануне – вечер. А сам мотоцикл ревел на подъеме, как иерихонская труба, потому что правый глушитель забился, и пришлось его снять.
Сильно небритый молодой человек с опущенным забралом гермошлема, в черном толстенном комбезе, а под ним… Глупое сердце, не бейся. Все мы обмануты счастьем… Бейся, сердце, бейся! Скоро приедем и простим, где нас горько обидели по чужой и по нашей вине.
А что будет потом?
Да очень просто. Сниму какую-нибудь халабуду, устроюсь на работу и начну новую нормальную жизнь. Хватит выпадать в осадок.
Меж идущих в паре рефрижераторов я въехал по Варшавскому шоссе в Москву. Дворами и переулками попал на Касимовскую, свернул с асфальта, чтобы отдохнуть от грузовиков и однообразия, и долго чесал вдоль железной дороги. За мной тянулся спаренный сизый шлейф отработанных газов.
