Ноги Асако онемели. Она сидела все это время в корректной японской позе. Она гордилась талантом, который считали наследственным, но все же не могла выдержать более получаса. Вошла мать Садако.
— Добро пожаловать, Асако-сан!
Начались бесконечные поклоны, причем Асако чувствовала свое невыгодное положение. Длинные складки кимоно с огромным шарфом, завязанным сзади, укладывались сами с особенной грацией при поклонах и приседаниях японского приветствия. Но Асако понимала, что ее позы, в короткой голубой жакетке костюма, очень напоминают те, которые в английских книжках с рисунками усвоены негодным маленьким мальчиком, подвергающимся наказанию.
Миссис Фудзинами надела совершенно гладкое кимоно, черно-коричневое, с гладким же золотистым шарфом. Для женщин средних лет в Японии считается приличным одеваться скромно и строго. Она была высокого для японки роста и с широкими костями, с длинным, как фонарь, лицом и почти европейским носом. Дочь была копией матери. Только ее лицо было совершенно овальное, формы дынного семечка, что особенно высоко почитается в ее стране. Строгость ее выражения еще усугублялась темно-синими очками; и как у многих японских женщин, ее зубы были полны золотых пломб. Она вся сияла в голубом кимоно, цвета вод Средиземного моря; гирлянды вишневых цветов и лепестки гвоздики были вышиты на его полах и на концах преувеличенно длинных рукавов. Шарф из толстой широкой парчи отливал голубыми и серебряными волнами света. Он был завязан сзади громадным бантом, который казался присевшей на ее спину гигантской бабочкой, прильнувшей к стеблю цветка. Ее прямые черные волосы были зачесаны в одну сторону на иностранный манер. Но у матери была шлемообразная прическа, больше похожая на парик.
Кольца блестели на пальцах Садако, и поперек шарфа шла бриллиантовая застежка; но ни ценностью, ни вкусом они не могли поразить ее кузину. Ее лицо было такого же цвета слоновой кости, как у Асако, но оно скрывалось под обильным слоем жидкой пудры. Это отвратительное украшение скрывает не только азиатскую желтизну, которую стремится замазать, кажется, всякая японская женщина, но и естественные и очаровательные оттенки молодой кожи под своим однообразным покровом, похожим на глиняную маску. Нарисованные «розы» цвели на щеках девушки. Брови были выведены искусственно, так же как и линии вокруг глаз. Лицо и его выражение были совершенно не видны из-под косметики; и мисс Фудзинами была окутана в облака дешевых ароматов, как горничная в ее выходной вечер. Она говорила по-английски хорошо. Школу она действительно закончила блестяще и даже поступила в университет с намерением добиваться ученой степени — успех, редкий для японской девушки. Но чересчур усиленная работа принесла неизбежные плоды. Книги пришлось изгнать и надеть очки, чтобы предохранять усталые глаза от света. Это было горьким разочарованием для Садако, девушки гордой и честолюбивой, и не улучшило ее настроения.
После первых формальностей Асако повели показывать дом. Одинаковость комнат удивила ее. Единственное различие между ними только в сорте дерева, употребленного на потолок и стены, а его ценность и красота заметны только опытному глазу. Все они были чрезвычайно чисты и совершенно пусты, с золотистыми татами из рисовой соломы на полу; на краях их черная кайма; их количеством определяется площадь японской комнаты. Асако восхищалась палево-белыми шодзи и «фусума», тоже раздвижными перегородками между комнатами, вставленными в рамы дома; некоторые из них прелестно украшены эскизами пейзажей, цветов, человеческих фигур, другие — гладкие кремовые, а края их оттенены тонким золотым бордюром.
Ничто не нарушало одинаковости комнат, кроме двойных альковов, или «токоном», с их неизбежным украшением — висящим рисунком, изображающим цветущую ветвь. Двойные ниши разделялись деревянными колоннами, которые, по объяснению Садако, являлись душой комнаты, их самой характерной чертой: одни были гладкие и солидные, другие перекручены и изукрашены или даже бесформенны, протестующие против утонченности сухими и черными сучками обрезанных веток. Токонома, как показывает само название, было первоначально местом для сна хозяина комнаты, потому что это единственный угол в японском доме, защищенный от сквозного ветра. Но, вероятно, уважение к невидимым духам заставило в конце концов спавших там покинуть свой удобный уголок, предоставить его для эстетических целей, а самим растянуться на полу.
Каждая комната производила впечатление чистоты и обнаженности. Все были строго прямоугольны, как ячейки в пчелином улье. Не было ничего, что указывало бы на индивидуальные привычки и характер лиц, для которых та или другая комната была назначена. Не было также ни столовой, ни гостиной, ни библиотеки.
— Где же ваша спальня? — спросила Асако, смело прося этого доказательства чувств сестры, принятого у западных девушек. — Я так рада была бы посмотреть ее.
— Я обычно сплю, — отвечала японская девушка, — в той комнате на углу, в которой мы только что были, где нарисован бамбук. Это комната, где спят и отец с матерью.
Они стояли на балконе комнаты, в которой Асако была сначала.
— Но где же постели? — спросила она.
Садако прошла на конец балкона и открыла огромный шкаф, сделанный в наружной стене дома. Он был полон свертков — толстых, темных и стеганных ватой.
— Вот постели, — усмехнулась японская кузина. — У моего брата Такеши есть иностранная кровать в его комнате; но отец не любит ни их, ни иностранной одежды, ни иностранных кушаний, ничего иностранного. Он говорит, японские вещи лучше для японца. Но он так старомоден!
— Японский стиль красивее, — сказала Асако, представляя себе, как большая и грубая кровать выделялась бы в этой чистенькой пустоте и как ее железные ножки рвали бы эти соломенные подстилки, — но разве не дует и не неудобно?
— Мне иностранные кровати очень нравятся, — сказала Садако, — брат мне давал попробовать.
Итак, в стране отцов Асако «пробуют», что такое кровать, как если бы она была поразительным изобретением вроде велосипеда или фортепиано.
Кухня сильнее всего привлекла гостью. Для нее это было единственное помещение в доме, имевшее свою индивидуальность. Она была велика, темна, высока и полна служанок, сновавших по ней, как мыши; при приближении обеих хозяек они кланялись и исчезали. Асако заинтересовали особые печи для варки риса, круглые железные чаны, как европейские котлы, стоявшие каждый на особом кирпичном очаге. Все надо было объяснять ей: наверху была подвешена странная посуда из белого металла и белого дерева; бутылки саке и «шойу» (соусы) с яркими этикетками неподвижно расположились в темноте, как депутация от дружественного общества в ее официальных одеждах; молчаливые банки с чаем, зеленоватые и исписанные странными знаками — именами знаменитых чайных фирм; железный котел, привешенный цепями к балке над очагом для угля, вырытым в полу; изящные формы самых простых глиняных кувшинов; маленькая доска и тарелка для стругания сырой рыбы; чистые, белые рисовые ящики с медными обручами, полированные и блестящие; странность формы и совершенно японские особенности отличали самые обычные вещи и придавали сидящим на корточках слугам сказочно романтический вид, а большим деревянным ложкам — сходство с орудиями колдовства; наконец, маленький алтарь кухонному божку, укрепленный на полке у самого потолка, имел фасад кукольного храма и был украшен медными сосудами, сухими травами и полосками белой бумаги. Вся обширная кухня была пропитана запахом, с которым уже освоился нос Асако, ароматом, наиболее типичным для Японии: это — запах туземной стряпни, влажный, острый и тяжелый, как дым сырых дров; к нему примешивается что-то кислое и гнилостное от заготовленной впрок редьки дайкон, милой японскому вкусу.
Центральной церемонией приема Асако было ее приобщение к культу умерших родителей. Ее привели в маленькую комнату, где в алькове, почетном месте, помещался запертый ящик «бутсудан» прекрасной столярной работы, покрытый, как решеткой, полосами красного лака и золота. Садако подошла и благоговейно открыла этот алтарь. Внутренность вся сияла ослепительным золотом, таким, какое встречается на древних рукописях. В центре этого блеска сидел Будда с золотым лицом, в темно-синем платье и с волосами такого же цвета, в ореоле золотых лучей. Под ним были расположены ихай — таблицы смерти, миниатюрные надгробные плиты, около фута высотой, с черной, обрамленной золотом поверхностью, на которой написаны имена умерших, новые имена, данные священниками.
Садако ступила назад и трижды сжала ладони рук, повторяя формулу секты буддистов Ничирен.
— Поклонение дивному закону лотосовых письмен! — Она велела Асако сделать то же самое. — Потому что, — сказала она, — мы верим, что духи умерших здесь, и мы должны очень заботиться о них.
