— Японцы всегда съедают две чашки рису под конец, — заметил Ито, — одна чашка приносит несчастье; только на похоронах мы едим одну чашку.
Для Джеффри это было последней каплей. Он едва одолел одну чашку с печальным сознанием исполняемого долга.
— Если придется съесть вторую, — пробормотал он, — то это будут мои собственные похороны.
Но эта шутка не укладывалась в строго определенные рамки японского юмора. Мистер Ито просто подумал, что огромный англичанин, выпив слишком много саке, сказал бессмыслицу.
Все гости теперь двигались; кадрили становились все более сложными. Один подходил к другому и пил вино из его чашки. Беседа становилась более оживленной. Некоторые смельчаки начали смеяться и шутить с гейшами. Некоторые сняли сюртуки, иные даже раздвинули кимоно у шеи, открывая волосатую грудь. Строгая симметричность во время обеда была теперь нарушена. Гости рассеялись, как стая ворон, бродя, усевшись отдельно или группами на желтых циновках. Яркое оперение гейш нарушало их черное однообразие.
Теперь гейши начали танцевать в дальнем конце зала. Десять маленьких девушек выделывали свои па медленного танца, помахивая цветными платками. Три старшие гейши в гладких серых кимоно уселись на корточках, играя на самисенах. Но было очень мало музыкальности и в инструменте, и в мелодии. Звук струн был неприятного тембра, а удары костяной палочки лишали ноту мягкости. В результате получалось что-то вроде сухого стука или треска, нечто любопытное, но некрасивое.
Реджи Форсит обыкновенно говорил, что нет мелодии в японской музыке; но зато ритм великолепен. Это род искусного отбивания такта без всякого напева.
Гости не обращали внимания на представление и не аплодировали, когда оно кончилось. Мистер Ито посмотрел в записную книжку и на свои золотые часы.
— Вам надо теперь выпить с этими джентльменами, — сказал он.
Джеффри медлил, и он продолжал:
— Это японский обычай; будьте добры пройти сюда; я проведу вас.
Бедняга Джеффри! Теперь была его очередь проделать фигуру кадрили, но голова у него кружилась от тридцати чашек саке, проглоченных из вежливости, а также от бессмыслицы всего, что он видел.
— Я не могу, — протестовал он, — и так уже много выпито.
— Мы в Японии говорим: когда друзья встречаются, продавцы саке улыбаются, — процитировал адвокат. — В Японии обычай пить вместе, чтобы быть счастливыми. Быть пьяным в хорошей компании — не стыдно. Многие из этих джентльменов теперь напьются. Но если вы не желаете пить больше, только представьтесь пьющим. Вы берете чашку вот так, поднимаете ко рту, но выливаете саке в чашку, в которой ее мыли. Это фокус гейши, когда молодежь старается ее напоить; о, она слишком хитра.
Вооруженный этим советом, Джеффри начал свой обход: сначала хозяин, потом его отец. Лицо старого мистера Фудзинами Генносуке было красно, как свекла, и его челюсть жевала энергичнее обыкновенного. Тем не менее ничто не могло сравниться по совершенству с его манерами при обмене чашки с гостем. Но едва успел Джеффри обернуться к следующему родственнику, как заметил легкое волнение в зале. Он оглянулся и увидел мистера Фудзинами-старшего в состоянии совершенной невменяемости, выводимого из комнаты двумя членами семьи и кучкой гейш.
— Что случилось? — спросил он с некоторой тревогой.
— О, ничего, — сказал Ито, — старый джентльмен легко пьянеет.
Теперь все улыбались и казались довольными. Джеффри очень мучился невозможностью вступить в разговор. Он был теперь преисполнен добродушия и очень желал понравиться. Японцы уже не представлялись ему такими комичными уродцами. Он был уверен, что у него нашлись бы общие интересы со многими из этих людей, болтающих между собой так добродушно и просто, пока его приближение не нагоняло на них холода.
Единственным из присутствующих, умевшим бегло говорить по-английски, кроме Ито и Садако Фудзинами, был этот прыщавый господин мистер Фудзинами Такеши Молодой человек был в очень веселом настроении; он окружил себя толпою гейш и обращался к ним с шуточками. Судя по его жестам, эти шутки были далеки от благопристойности.
— Присядьте, пожалуйста, мой милый друг, — сказал он Джеффри. — Нравятся ли вам гейши?
— Не думаю, чтобы я им нравился, — сказал Джеффри. — Я слишком велик.
— О, нет! — отвечал японец. — Очень большой — очень хороший. Японские мужчины очень малы, совсем не хороши. Почему все гейши любят «сумотори» — профессиональных борцов? Потому что сумотори очень велики. Но английский джентльмен больше сумотори. Поэтому эта девушка любит вас, и эта очень хорошенькая девушка, должно быть!
Он задал вопрос по-японски. Гейша хихикнула и закрыла лицо рукавом.
— Она говорит, что хочет сначала попробовать. Пробуя пирог, вы его немножко едите, не правда ли?
Он повторил шуточку по-японски. Девушка представилась сконфуженной и убежала от него, а другие смеялись.
Мистер Фудзинами-младший сообщил тогда Джеффри конфиденциально:
— Эта девушка любит вас очень сильно. Она пошла искать маленькую комнату, размером в четыре циновки, как раз место для двоих.
Он снова перевел на японский. Одна из гейш ответила ему. Он захохотал и сказал:
— Эта гейша говорит, что не хватит места для высокого англичанина в маленькой комнате. Надо будет выставить голову и ноги наружу. Я сказал ей, что это ничего.
Теперь все гейши с хихиканьем закрыли лица. Джеффри был смущен этими шутками, но не хотел показаться стыдливым до смешного и сказал:
— У меня жена, вы знаете, мистер Фудзинами, она следит за мной.
— Ничего, ничего, — отвечал молодой человек, помахивая рукой. — У всех нас жены; жена — это ничего в Японии.
Наконец Джеффри вернулся к своему трону, рядом с Асако. Он ждал, что последует еще, как вдруг, к великому его удивлению и облегчению, Ито, взглянув на часы, сказал:
— Теперь пора идти домой. Проститесь, пожалуйста, с мистером и миссис Фудзинами.
Кружок Фудзинами собрался снова. Они и гейши проводили гостей к рикшам и помогли им надеть пальто и обувь. Их не удерживали, и, когда Джеффри проходил в передней мимо часов, он увидел, что было ровно десять; очевидно, время празднества было точно рассчитано.
Некоторые из гостей слишком увлеклись саке и флиртом, так что не заметили прощания, и последнее, что мог заметить Джеффри относительно члена парламента — жирного мужчины с опухолью, была какая-то петушиная пляска в углу комнаты, причем толстая рука законодателя высоко поднимала рукав его дамы.
Глава XII
Падают вишневые лепестки
Цвета еще ярки,
Но сыплются лепестки;
Кто в этом мире
Останется вечно
Теперь, углубляясь
В высокие горы сомненья,
Забудем мгновенные сны,
Пьянящие грезы.
— О хайо госаймас!
Хихикающие служанки приходят к хозяйке дома с традиционным утренним приветствием. Миссис Фудзинами Шидзуйе отвечает высоким, писклявым, неестественным голосом, который считается верхом изящества в ее общественном кругу.
Слуги проскальзывают в комнату, из которой она только что вышла, и двигаются бесшумно, чтобы не разбудить хозяина, который еще спит. Они вытягивают почти из-под него еще теплые матрацы, на которых лежала его жена, грубое деревянное изголовье, похожее на доисторический пережиток, белые простыни и тяжелое стеганое одеяло с рукавами, как громадное кимоно. Они скатывают все эти «ягу» (ночные принадлежности), убирают их и кладут в потайной шкаф на веранде.
Мистер Фудзинами Гентаро еще храпит. Через некоторое время его жена возвращается. Она надела утреннее платье — гладкое кимоно из серого шелка с широким оливково-зеленым оби. Из волос уже построена внушительная шлемообразная прическа — все японские матроны со своими затейливыми прическами имеют отдаленное сходство с Афиной Палладой и Британией. Требуется много внимания от причесывающего, чтобы вернуть к повиновению несколько прядей волос, выбившихся ночью, несмотря на эту жесткую деревянную подушку, мучительное высокое приспособление, придуманное женским тщеславием для того, чтобы предохранить от разрушения сложное сооружение из волос. Ее ноги были обтянуты в маленькие белые «таби», похожие на перчатки, с отделенным большим пальцем. Ходила она, выворачивая ступни внутрь и едва касаясь пятками пола. Такая манера влечет за собой сгибание колен и бедер, чтобы удержать тело в равновесии, и придает женщине крайне неуклюжий вид, который считается в Японии верхом элегантности; там такая грациозная походка прекрасной женщины сравнивается с «ивой, колеблемой ветром», а шарканье ее ног по половикам — с «шепотом ветерка».
Миссис Фудзинами несет красный лакированный поднос. На подносе маленький чайник, маленькая чашка и маленькая тарелка, на которой три тоже маленькие соленые сливы, с зубочисткой, воткнутой в одну из них. Это завтрак ее господина. Она ставит поднос в изголовье и делает низкий поклон, касаясь пола лбом.
