комнаты на стол и пошел на пустырь.
Глава 16
Новый пряничный цех обследовали трижды. Первой была комиссия из областного управления хлебопекарной промышленности. Она примчалась, как только на стене вспомогательного корпуса наметилась трещина. Вердикт комиссии был жестким и экономически убыточным: «Производство остановить, оборудование демонтировать». В Москве возмутились: «Как это производство остановить? Импортное оборудование, купленное за валюту, куда девать? В другой город везти?»
Из столицы с проверкой прибыла комиссия, обследовала здание и постановила: «Цех демонтировать!»
Прошел почти год, и на завод прибыла новая комиссия из областного управления. Ее члены, как я думаю, были сторонниками идеологии британской группы «Секс-пистолз»: «Я не знаю, чего хочу, но знаю, как этого добиться – надо разрушать!» Походив по пустому цеху, областная комиссия решила: «Необходимо провести новый, чистовой демонтаж», то есть демонтировать фундаменты печи и оборудования, срезать воздуховоды и оставить в цеху только голые стены и вычищенный до перекрытия пол.
Зачем в обреченном цеху понадобился чистовой демонтаж, не знал никто. Среди слесарей пошел слушок, что в цеху будет актовый зал, но на хлебозаводе не было столько работников, чтобы заполнить бывшее производственное помещение. Других предположений о дальнейшей судьбе пряничного производства не было.
Руководствуясь принципом делать все шиворот-навыворот, управление хлебопекарной промышленности поручило новый демонтаж не своему подразделению, а бригаде из Новосибирска. Если отбросить экономическую составляющую, то какая-то логика в этом была.
Своим рабочим спешить было некуда, они получали оклад и демонтаж могли затянуть и на месяц, и на полгода. Шабашники получали зарплату с выработки и были материально заинтересованы в скорейшем окончании работ.
Бригада новосибирских работников произвела чистовой демонтаж за неделю. Когда оставалось совсем немного, бригадир новосибирцев выяснил, что заказов на ближайшее время нет и не предвидится. По уму, Евсеенко должен был сказать: «Мужики, срезаем воздуховоды, выламываем остатки рам из окон, и – домой!»
Все бы так, только дома у его работников не было. Все они имели за плечами не по одной судимости, обзавестись семьями или своим жильем не успели или не смогли. В Новосибирске они жили кто где: кто на съемной квартире, кто в общежитии на койко-месте. Это были люди перекати-поле: куда забросила судьба – там и дом, была бы крыша над головой, стакан вина и женщины, не требующие цветов и тортиков перед интимной встречей.
Новосибирцы посовещались и решили: «Если новой работы не предвидится, зависнем-ка тут, под боком у винзавода». Горбаш, проверивший ход выполнения работ, пришел в ярость: за вторую неделю десять человек демонтировали только жестяной воздуховод, который и так на ладан дышал. Оторвать его от креплений мог бы и один человек. Главный инженер пригрозил, что срежет зарплату, но привести свои угрозы в действие не успел.
«Новосибирцы живут на съемных квартирах, – размышлял я по пути на пустырь. – С завода они выходят в чистой одежде. У них в демонтируемом цеху должна быть каморка-раздевалка, где можно не только оставить одежду, но и погреться, в карты поиграть. Эта раздевалка – единственное место на хлебокомбинате, где обездвиженный Горбаш мог находиться в ожидании казни. Выход из нового пряничного цеха – за столовой, как раз там, где пекарь видела троих незнакомцев. Надо бы обследовать цех, пока никого нет».
На пустыре старик Прохоренков курил папироску и с интересом рассматривал недавно появившуюся на бетонном заборе «Стройторга» надпись: «Лена П. – шлюха!» Неизвестный разоблачитель не рискнул выложить правду-матку на стене в подъезде девушки и выплеснул свои чувства на забор в укромном уголке промзоны. Вряд ли Лена П. увидит эту надпись. Зря паренек старался, печатные буквы выводил.
Недалеко от надписи Мара играла с песиком. Увидев меня, она улыбнулась, кивнула головой в знак приветствия и продолжила дразнить Жучка, заставляя его отбирать у нее палочку.
«Вот так номер! – подумал я. – Недели не прошло, как она мне в любви клялась, планы на будущее строила – и все, остыли чувства, любовь развеялась, как дым! Я жениться на ней не думал, но что все так быстро закончится, честно говоря, не ожидал. Впредь буду знать: если у девушки не все в порядке с головой, лучше держаться от нее подальше».
Прохоренков был слегка пьян, но перегаром от него разило за версту – верный признак того, что распивать спиртное он начал еще накануне. Старик для приличия спросил, как прошла демонстрация, и пустился в воспоминания, как дружно и весело отмечали годовщину Октябрьской революции много лет назад и как скучно стало нынче.
– Великий праздник, а на улице никого! – сокрушался Прохоренков. – Все по домам сидят, телевизор смотрят. Чувство коллективизма исчезло. «Голубой огонек» заменил народные гуляния, песни под гармошку, забавы на свежем воздухе. Если так и дальше пойдет, люди перестанут друг к другу в гости ходить. Будут по норам сидеть, в экран пялиться.
Я мог бы возразить, что раньше телевизоров не было, вот и валил народ на улицу, но промолчал. Старик поворчал еще немного и замолк.
«Если бы у меня с собой был литр вина, – подумал я, – я бы предложил Прохоренкову выпить. Он был бы вынужден пригласить меня домой, с пол-литра бы отключился, уснул, а я бы смог беспрепятственно посмотреть его альбом с «моей» фотографией».
Я взглянул на Прохоренкова и понял, что он думает не о том, как бы еще выпить, а о Маре. Он настолько явно раздевал ее глазами, что мне стало неудобно.
«На словах Прохоренков одной ногой в могиле, а на самом деле – о юной девушке мечтает! Сил удовлетворить желание уже нет, но помечтать можно. Интересно, Мара догадывается, что у него на уме?»
Прохоренков отогнал прочь навязчивые видения и вспомнил обо мне:
– Как человек молодой и здоровый, скажи, что бы ты выбрал: год вольной жизни или три года в больнице? Представь, что ты смертельно болен. Надежд на спасение – никаких. У тебя альтернатива: или год пьянствовать, волочиться за женщинами, жить так, как ты хочешь, или залечь в больницу на три года. Капельницы, таблетки, вечно всем недовольные медсестры, врачи, удивляющиеся по утрам, что ты еще жив, но зато в запасе целых три года! Что лучше: год в пьяном угаре или три в чистоте и смертельной скуке?
– Год пьянства, – не раздумывая сказал я.
– Все так говорят, но никто не делает! – воскликнул Прохоренков. – Каждый тешит себя мыслью: «Вдруг пронесет, и я пойду на поправку?» Ради этого призрачного выздоровления смертельно больные люди годами рассматривают потолок в больничной палате, едят жиденький супчик и мечтают, что, когда выйдут, наверстают упущенное. Но этого не будет! Все закончится там же, на казенной кровати. Как только я узнал, что мне уже не выкарабкаться, не стал цепляться за никчемное существование. Детям моим на меня плевать, друзей нет. Я никому
