ничего не должен, так что могу последние свои деньки провести так, как хочу: без оглядки на общественное мнение и условности.
– Как насчет Него? – Я показал на небо. – Он ведь спросит, у всех ли прощения попросил.
– Я материалист и в Него не верю, – скривился Прохоренков. – Моему трупу в церкви не бывать, так что и божьего суда бояться не надо.
Мне надоело его позерство, демонстративное презрение смерти. Раз сказал – тебя поняли. Каждый вечер об этом говорить – только собеседника утомлять.
– Призраки прошлого в предсмертных видениях не явятся? – серьезно спросил я.
Прохоренков дернулся, словно получил пощечину. Он понял, о каких призраках я говорю.
– Не явятся, – сквозь зубы ответил старик. – Некому являться, все давно сгинули.
– Все ли? – глядя ему в глаза, усомнился я. – Бывает так, что ты похоронишь человека, а он возьмет и навестит тебя в другом обличье. Ты про него уже забыл, а он никуда от тебя не уходил. Прятался за углом, чтобы выйти в самый неподходящий момент и предъявить счет за дела давние и не всегда порядочные.
– Пусть явятся. Я призраков не боюсь.
Прохоренков сплюнул папироску на рельсы, позвал песика и пошел домой. Мара – следом. Даже прощаться со мной не стала. Ее показное отчуждение было мне – как бальзам на душу. После нашего свидания в бане я больше всего опасался, что увижу Мару на входе в общежитие или на проходной.
«Похоже, о планах по разработке Прохоренкова придется позабыть, – подумал я. – Старик догадался, что мне что-то известно о его предвоенном прошлом. Сейчас он замкнется. Ну и черт с ним! Я не сильно-то и рассчитывал на его откровения… Что сейчас предпринять? Устроить внезапный обыск в его жилище? Вдруг там ничего нет, даже фотографии? Нет, не с Прохоренкова надо начинать, а с Часовщиковой. Старик, скорее всего, сам в убийстве не участвовал. Он по состоянию здоровья не смог бы поднять бесчувственного Горбаша на козлы… А вдруг он – тот самый третий, кто руководил казнью? Нет, отпадает. Третий человек должен видеться с сообщниками, а Прохоренков или пьет, или с собачкой гуляет».
На вахте я спросил, не оставлял ли ключ Мистер Понч.
– Как ты на улицу вышел, еще ни один человек не спускался, – ответила наблюдательная вахтерша.
– Мне надо на завод пройти, кое-что посмотреть.
– Иди, коли надо! – пожала плечами вахтерша.
По пути к подсобному корпусу я не встретил ни души. У входа в новый пряничный цех я остановился, осмотрел дверь. Обычно ее закрывали на простенький навесной замок. Сегодня он отсутствовал, так что мне не пришлось мудрить и ковыряться в замочной скважине согнутой проволочкой.
Я открыл дверь, вошел внутрь, прислушался. Тишина, только легкое завывание ветра со второго этажа. Аэродинамика! В пустом помещении с демонтированными оконными рамами всегда гуляет ветер. В темноте, придерживаясь за перила, я поднялся наверх. Огромное пустое помещение было тускло освещено фонарями винзавода.
«Вот оно, место обмена!» – отметил я.
Вспомогательный корпус внутренним фасадом выходил на винзавод. Разделительного забора между предприятиями не было. Пока работал новый пряничный цех, обмен продукцией был затруднен. Единственное место, где с хлебокомбината можно было спустить ведро на территорию винзавода, располагалось в складе бестарного хранения муки. Попасть на площадку, выходившую на соседнее предприятие, было непросто: наружные лестницы склада закрывались решетчатыми дверьми. Слесарям и грузчикам приходилось договариваться с работниками склада, выбирать время, когда начальство не заметит постороннего на лестницах. Иногда попасть на склад не удавалось в течение всего рабочего дня, и тогда на хлебокомбинате наступали «постные дни». Даже Шаляпин трезвый ходил.
Но выход был найден! Наши рабочие вычислили график прибытия на винзавод цистерн с виноматериалом – тем самым красным или зеленым вином. Если цистерна останавливалась напротив склада бестарного хранения муки, то ночью на нее перебрасывали широкую доску, и кто-нибудь из мужиков, не боящихся высоты, шел «на дело». За один заход тайный гость черпал два ведра вина. Не полных, конечно, иначе как с тяжелой ношей по доске назад вернуться? Охрана винзавода за цистернами на территории не следила, так что в иную ночь наши мужики набирали до трех сорокалитровых фляг зелья.
Кража вина из цистерны была делом рискованным. Как-то один незадачливый расхититель сорвался с доски и сломал обе руки. При «разборе полетов» в милиции он заявил, что залез на ограждение склада на спор, но сорвался и упал прямо на территорию соседнего предприятия.
С демонтажем пряничного цеха обмен продукцией увеличился и принял регулярный характер. В оговоренное время к окну, выходящему на винзавод, подходил человек и предлагал определенный набор продуктов. Скажем, брикет шербета без орехов, пара майских булочек, кулечек сахара и пять яиц. Работники винзавода забирали товар, переливали в пустое ведро вино. До одной булочки или литра вина дело не доходило, но определенные правила все же были. Яйца или сгущенку меняли только на красное вино. Что интересно – через проходную винзавода можно было выносить любую хлебобулочную продукцию. Вахтеров на проходной не интересовало, откуда у грузчиков винзавода появились булочки или шербет.
Осмотрев территорию соседнего предприятия, я прошел в конец цеха. Раздевалка, как я и думал, располагалась там, в небольшом помещении без окон. Дверь в нее была разболтанной, но имела дужки для навесного замка. Самого замка не было. В полутьме я нашел выключатель, щелкнул кнопкой. В раздевалке загорелся свет. Неожиданно позади меня что-то скрипнуло. Я отпрянул к стене, всмотрелся в темноту цеха. Ничего! Странный звук исходил от куска воздуховода на полу.
«Жаль, ствола нет! – подумал я. – Бояться тут некого, но с пистолетом бы было надежнее».
Постояв у стены, я открыл дверь в раздевалку и стал как вкопанный. Передо мной на полу лежал человек в рабочей спецовке. Судя по его позе, он уснул на лавочке и упал вниз. В раздевалке было холодно. Холоднее, чем на улице – бетонные стены быстро остывали и долго сохраняли максимально низкую температуру.
– Эй ты, вставай! Утро настало! – сказал я человеку на полу.
Он не пошевелился. Я осторожно шагнул и потрогал его за руку. Она была холодной как лед.
«Труп лежит уже больше суток, – решил я. – Но как он тут уснул? В раздевалке ветра нет, но лютый холод! Тут же и пяти минут не пробудешь – замерзнешь».
Мертвому мужчине было лет сорок пять. Лицо его побелело, глаза были полуприкрыты, черные с проседью волосы взлохмачены. На пальцах правой руки были татуированы «перстни»: «Воровской», «Темная жизнь», «Дорога через зону». На кисти левой руки – церковь.
«Судя по наколкам, мужик не один раз за кражи сидел. На лицо я его не помню и, скорее всего, раньше на заводе не встречал».
У противоположной стены стоял самодельный электрический обогреватель, состоящий из асбестовой трубы с намотанной на нее
