Она искала. Она искала то, что когда-то помогло ей. Но метод поиска был неправильным. Ей нужен был не человек, не художник, не лицо, даже не тело. Ей нужен был фантом. То, что можно было бы принять за привидение. Или просто принять.
Госпожа Свиридова написала на бумаге список требований. На первом месте стояло слово «молчание». Свиридовой было важно, чтобы Маруськина галлюцинация умела молчать. И вместе с ней, и после нее. Другой строки не получилось.
Товар, который хотела купить госпожа Свиридова, оказывался, как ни крути, штучным.
– Игорь, зайди ко мне. – Она позвонила дизайнеру, однажды удивившему Маруську возможностью сделать компьютер живым. Не резиновым, ярким, функциональным, но тревожным и даже трепетным. Маруська сказала: «Живой, как Винни Пух». Госпожа Свиридова взяла парня на работу. Пока не знала, как применить, но маленький стенд на брюссельской выставке, сделанный им, имел не громкий, но высоко оцененный профессионалами успех. – Ты женат? Влюблен? Ты несешь ответственность за того, кто тебя любит?
– Родители считаются?
Госпожа Свиридова качнула головой:
– Нет. Подойди ближе, мне надо тебя понюхать.
– Можно вопрос?
– Давай.
– Мои дела настолько плохи, что для раскрутки проектов меня нужно подложить кому-то в постель?
– Нет, – сказала Свиридова. – Твои – нет. Мои. У меня заболела Маруська. С ней нужно спать. Голым. – Муж никогда не сказал бы «обнаженным». Это Свиридова запомнила и усвоила навсегда. – С ней нужно спать голым. Обнимать всю. Целовать. Гладить. Греть. Ей холодно, Игорь. Но не лезть. Не трогать. Даже не пытаться. Только обнимать. Всю ночь, пока не наступит солнце. Двести долларов за ночь. Двадцать сеансов. Но каждый день. Если ты не согласен – забудь. Если ты не согласен и кому-то об этом расскажешь, я тебя уничтожу. Если ты расскажешь об этом Маруське, я уничтожу тебя как мыслящее и очень живое существо. Веришь?
– Своим ушам – не очень. Но вам, госпожа Свиридова, конечно. Я всегда вам верю.
– И?..
– Маруся сказала, что мой проект живой… как Пятачок.
– Как Винни Пух, – поправила Свиридова. – Вот деньги. И учти, что она ждет не тебя. Ты – врач.
– Смешить можно?
– Не видела людей, которым удается рассмешить бетонную стену…
– Зато в Стену Плача многие верят. И многие ее даже видели.
– Я думаю, что этих денег тебе хватит для поездки в Израиль.
Свиридова не знала себя такой. С другой стороны, кто сказал, что она вообще себя знала?..
Маруська ничего не рассказала Свиридовой о фантоме, который стал посещать ее по ночам. Свиридова видела – Маруське не лучше. Но – лучше. У хронических сумасшедших это называется моментами просветления.
Маруська начала фиксировать взгляд, стала меньше раскачиваться на стуле, ожидая, пока всосется-подействует таблетка. Она сдала статью в журнал. Не ахти, но вполне логичную, местами едкую. Хуже, чем обычно. Ну и что?..
Свиридова по-прежнему вывозила Маруську в лес. Но та уже не кричала. Просто ложилась на землю и смотрела на небо. А небо – это намного лучше, чем потолок. На небе у Маруськи был отец и никаких шагов, которые стоило бы ждать.
Через месяц Игорь написал заявление об уходе. Это было глупо и не вовремя, потому что как раз в апреле у него был запланирован стенд в Париже с брендом свиридовской галереи. Она уже показала его работы нескольким европейским художникам и критикам, и они были готовы взять его под свое крыло. Дизайнер из Нидерландов собирался даже предложить контракт. Госпоже Свиридовой и ее компании или лично Игорю, если все они вместе договорятся о деньгах – отчислениях, гонорарах или роялти по мере продаж его, Игоря, безусловно блестящих, и не только потому, что иных и ни с чем не сравнимых, а просто блестящих проектов.
Госпожа Свиридова вызвала его к себе в кабинет. Хотя, наверное, должна была пригласить в ресторан, поить, расслаблять, хвалить и уговаривать. Но в стенах кабинета она была госпожой. А в кафе могла бы оказаться провинциальной дурочкой, которая схарчила очередной талант.
– Это глупо, Игорь, – сказала госпожа Свиридова. – Это очень глупо, недальновидно, потому что такого шанса может больше не быть.
И он, этот Игорь, сопляк и гений, сказал ей: «Лена…»
– Знаете что, Лена, во-первых, вот деньги. Так что к Стене Плача я как-нибудь доберусь на свои. Во-вторых…
– Мне надо попросить прощения? – сухо спросила госпожа Свиридова. Сухо, строго и так отстраненно, чтобы ни в коем случае не откликнуться на Лену. Не поддаться.
Игорь качнул головой:
– Нет. Не за что. Я не буду с вами работать. А Маруське лучше.
– Спасибо, – сказала госпожа Свиридова. – Я подпишу заявление. Но на выставку надо поехать. Я переиграю. Не от моей галереи. Поедешь от Министерства культуры.
– Маруське лучше, – повторил он, уже стоя в дверях. Свиридова смотрела на него внимательно. Раньше она его никогда не разглядывала, как не разглядывала своих сотрудников и коллег. Свиридова вообще умела и любила смотреть только на снимки, а не на людей. Но его, Игоря, почему-то захотелось увидеть.
Веснушки, на левой щеке ямочка, крупные руки, хорошие руки, руки скульптора, очки… Очки помешали ей понять, какого цвета у него глаза.
– Маруська сказала, что теперь, после всего, старой или молодой, замужней или влюбленной, плодоносящей или кормящей, с болезнью Паркинсона и вставной челюстью… всегда и в любом состоянии она будет мне должна. Двадцать ознобов. С процентами, которые могут набежать к тому времени. Ей можно верить?
– Я не знаю, – честно сказала госпожа Свиридова.
– А еще мне все-таки удалось ее рассмешить.
– Судя по обещанию и вставной челюсти – да.
* * *
Дома у Свиридовой не было ни одной фотографии мужа. Книг его не было тоже. Она отдала их Маруське. Потому что Свиридовой не надо было. Все стихи она помнила наизусть. А листать страницы… Зачем?
Чтобы увидеть его, пришлось ехать на кладбище. Через пробки, в сумерки. К счастью, они не успели опуститься стремительно, поэтому Свиридова смогла разглядеть его лицо. Привычно потрогать мрамор.
– Маруське лучше. Этот муж-сволочь начал процесс возвращения. Я буду ненавидеть его… как обычная советская теща. Ничего?..
Наверное, ничего.
Муж не откликался, потому что знал – она приехала не за этим.
Тогда Свиридова сказала:
– Меня зовут Лена. А его – Иван… И наша Маруська оказалась в сто раз умнее меня. Она сказала, что будет должна. Твоя, как ни крути, твоя кровь.
Больше она не сказала ничего. Научившись говорить, командовать, организовывать, зарабатывать, разбираться в качестве жемчуга и даже – совсем недавно, и будь оно проклято это «недавно» – плакать, лучше всего она умела молчать. В молчании ей все было ясно. И сколько ей лет, и кто она, и что она сделала для Маруськи или против нее. И чего не сделала для себя.
Свиридовой не было холодно. И она знала, что не должна. И никогда не была должна. Но она не могла позвонить и сказать: «Лена…»
Потому что…
Потому что это могло быть поздно. Ни к чему. Не ко времени. Это могло уже относиться к прошедшему. Его прошедшему.
Свиридова села за руль, прогрела машину. Но долго не трогалась с места, улыбаясь рычагу переключения скоростей, который она упорно называла «ручкой».
Всё равно, что будет
К прошлому
1
Мать любила стирать на улице. Говорила хозяйке: «Дайте т-т-тубарет, а к-к-корыто не надо, к-к-корыто у меня свое». – «Стирайте в кухне, – краснела хозяйка. – В кухне печь». Мать мотала головой. Хозяйка краснела еще гуще. Ей от материной стирки на людях, во дворе, было стыдно. Она была молодая, сопливая и уверенная в том, что все люди – братья и эксплуатация человека человеком невозможна и даже запрещена. И муж хозяйки, райкомовский работник, всегда подчеркивал: не может быть в нашей стране социального неравенства, потому что власть наша – народная и коммунистическая. И нет таких, которым бы она не дала, а кто не взял, тот, стало быть, не по пути шел, а вкось, в сторону, не видел тот своего счастья в служении идеалам человечества.
Муж хозяйки приезжал на обед. Хмуро глядел на мать, хмуро кивал Яше и Лёвке, шумно сморкался на пороге, харкал на траву и скрывался за дверью.
Хозяйка накрывала мужу в комнате, которую называла залой. И просила за нагретой водой временно не входить. «Муж любит, когда пищеварение происходит в тишине. Так белки лучше усваиваются».
Мать говорила: «Несите х-х-холодной тогда». Яша и Лёвка брали ведра и бежали к колонке. Прошлым летом райкомовский муж торжественно открывал ее «как свидетельство нашей силы и непобедимости».
«По п-п-половине! – кричала им вслед мать. – Пупки развяжутся!»
Яша пожимал плечами и спрашивал Лёвку: «А как? Я все смотрю, а там узла никакого нет. Хоть бы бант – и его нет…»
Зеленая трава. Табуретка под сливовым деревом. Солнечные лучи сквозь листву и ветки проходят гребешком. Яше смешно: сливы падают, как вычесанные гниды. И райкомовский муж будет их есть в компоте.
