— Зорька, — сказала огромная дородная брюнетка.
— Да нет, не вас.
— Меня никак не зовут, — сказала хохотушка.
— Почему?
— Потому что пятьдесят — это очень мало.
— А сколько не мало?
— Не мало — двести. — Она сказала «двести» и перестала улыбаться. Ему даже показалось, что она разозлилась.
— Хорошо, я плачу двести. Двести пятьдесят. Триста.
Девушки, как по команде, повернулись к нему своими большими и маленькими спинами, а безымянная звезда взяла его под руку, они пошли к машине. По дороге он выяснил, что ее зовут Лизой, и отдал ей в качестве аванса первую часть суммы — ровно половину, одну зелененькую. Пока он не дал ей денег, она не позволила себя обнять. У нее были мягкие руки и такой же мягкий пульсирующий зрачок, он то увеличивался, то уменьшался, как будто кто-то невидимый, может быть, ее ангел-хранитель, стоял рядом и колол ее время от времени такой же невидимой иглою. Но она смеялась, она не чувствовала этой боли.
— Я хочу вина и вкусно покушать, много и вкусно, — сказала она. — И еще шоколадных конфет с темной начинкой.
— Остановитесь, — обратился Андрей Ильич к шоферу, когда справа вспыхнула огромная витрина американского супермаркета. Профессор вышел из машины и побежал вверх по ступенькам. Ему показалось, будто девочка что-то прокричала ему вслед, вдогонку.
5. ЗеркалО и пуЗЫри
Впервые в жизни у него появилось ощущение гостя в собственном доме. Она грациозно переступила через порог, он помог ей снять шубку и сразу же поцеловал ее в шею. У Лизы по спине пробежал озноб, и она приподняла вверх свои остренькие плечики. И тут же задрала голову вверх.
— Какие высокие потолки, как в музее, честное слово. Сколько комнат?
— Пять.
— Мне нравится. Какая красотища, б... с лепниной, обожаю потолки и мебель такую, как у вас, крученую, со всякими штуками. И прочей... — она произнесла очень нехорошее слово.
— Я прошу тебя, Лиза, не сквернословить. Мы можем говорить по-немецки или по-французски. Только без мата. Я тебя умоляю, подбирай, пожалуйста, слова. Я терпеть не могу русского мата.
Под шубой было коротенькое из зеленого бархата платье без рукавов. Без шубки и сапог она сразу же помолодела. Теперь ей можно было дать шестнадцать. У нее была чистая, идеальная кожа и очень выразительные линии. И шея, и руки, и плечи — все это было великолепно нарисовано, легко, безупречно, на ослепительно белой бумаге.
— Какой французский, к... я в этой четверти прогуляла почти что все уроки.
— Ты учишься в школе?
— В девятом классе, нет, в десятом.
— А сколько же тебе лет?
— Шестнадцать.
— А в школе знают, чем ты занимаешься? Чем ты по вечерам занимаешься?
— Я еще во втором классе решила, что, когда вырасту, буду проституткой.
— Какая целеустремленность.
— Еще раньше, мне было лет шесть, когда я это решила.
— Не может того быть, — сказал обескураженный Андрей Ильич.
— Может. Моцарт написал свою первую музыку, когда ему было четыре года.
— Но это же Моцарт.
— Какая разница — Моцарт или не Моцарт. Я тоже Моцарт, только немножечко другой.
Она засунула себе в рот сразу три конфеты, и пошла на экскурсию по квартире, и долго, долго ходила по комнатам молча, прежде чем заговорила.
— Это что за женщина? — спросила Лиза и ткнула указательным пальцем в фотографию его жены.
— Это моя сестра, — солгал Андрей Ильич.
На него самого эта чудовищная ложь не произвела никакого впечатления, кроме самого положительного.
— А это что за девочка? — Лиза ткнула пальчиком в лицо Полине.
— А это... это моя племянница.
— И ты живешь один в такой огромной квартире?
— Да, я один живу.
— Я хочу такую же квартиру. А это что, пианино?
— Нет, кабинетный рояль.
— А где мы присядем?
— Или в спальной, или в гостиной, или в кабинете.
— Давай в кабинете. Там у тебя огромный такой стол.
— Зачем нам стол? — спросил Иванов.
— Может, пригодится и стол. Все, что может пригодиться, все в дело пойдет.
— Возьми конфеты, иди, я сейчас... — приказал Иванов.
Он вернулся в кабинет с фужерами и легкой закуской на блюдце. Она полулежала на диване и грызла конфеты. В глазах — выражение неги и блаженства. Лицо, щеки, руки — все перепачкано шоколадом. Андрей Ильич сел на венский стул, что стоял около бюро.
— Иди ко мне, — жалобно попросил он.
Она встала, подошла. Он посадил Лизу себе на колени. Девочка окольцевала руками его шею и поцеловала в лоб. Он рассмеялся и легко и артистично коснулся лбом ее носа. Она расстегнула пуговицы на его рубашке, он запустил пальцы в ее полубокс и потянул на себя, а другой рукой опрокинул ее лицо и поцеловал в шею. Лиза рассмеялась, легла на спину, обвила его шею ногами и медленно и очень нежно стала душить свою жертву. У него потемнело в глазах от легкой асфиксии, он быстро и счастливо потерял самую несущественную часть своего сознания и сказал что-то о том, что ему, мол, очень хорошо. Он не солгал. Девушка перевернулась на живот, отпила прямо из бутылки вина и, перевернувшись еще раз на спину, схватила зубами воротничок его рубашки и потянула на себя.
— Отпусти, — сказал он на выдохе.
— Я пойду приму душ, пока я стояла на улице, сильно замерзла.
— Пожалуйста, не уходи, посидим еще немного.
— Скажи... Что, влюбился в меня?
— Ничего подобного, — сказал Иванов. Он не любил надменных и самоуверенных людей. Особенно молодых людей.
— В меня всегда влюбляются с первого взгляда. Меня всегда разбирают первой.
— Почему тебя разбирают первой?
— У меня есть секрет.
— Ив чем твой секрет?
— Я хитрая.
— Я это уже понял. Так в чем твой секрет?
— Когда подходит клиент, я смеюсь. Нас много, он один, или их двое, например, но нас всегда больше. Поэтому я смеюсь. А когда женщина смеется, это очень нравится мужчине. Веселых все любят.
— Какая ты хитрющая. Такая маленькая и такая опытная.
— Ну, я пойду приму душ.
— Не уходи, погоди немного, мне без тебя будет скучно, посидим поболтаем немного еще, — попросил он и отпил вина.
— Чтобы тебе не было скучно, я тебя посажу на травку. У меня есть очень хорошая травка. Такая веселая, задумчивая... травка.
Она достала спичечный коробок, пачку толстых папирос из сумочки, пересыпала зеленые гранулы из коробка на ладонь, перемешала их с табаком, забила этой смесью папиросу, прикурила ее и воткнула в губы Андрею Ильичу.
— Что это? — спросил он после первой глубокой затяжки.
— Сейчас будет очень весело, — сказала она. — Это марихуана.
— Это вредно, я не употребляю, я не буду.
— Марихуаной глаукому лечат, она, кроме добра, людям ничего не приносит. Все, конечно, от дозы зависит. Можно и блинами до смерти обожраться. Так что не бойся. Дыши.
— Хорошо, я покурю, только не уходи.
— У меня озноб, я замерзла, я хочу согреться, я хочу залезть в горячую ванну. Ты какой-то странный. У тебя что, неприятности какие-нибудь, а?
— Неприятности не то слово, но я держусь молодцом.
Она его искренне пожалела:
— Ничего, не тужи, дядя, ты еще молодой, у тебя все будет как надо когда-нибудь. Только без паники. Это я тебе говорю. Я знаю, что говорю. Я всегда что-нибудь скажу, а потом это так и бывает. Жизнь — такая вещь.
Он промолчал, взял ее руку и почему-то пожал. Некоторое время они сидели молча и по очереди курили папиросу «Беломорканал», набитую смесью табака, гашиша и марихуаны. Андрей Ильич смотрел в окно и терся о ее плечо щекою. Скоро он почувствовал, что на душе у него становится все светлее и сама душа становится воздушнее и легче. Андрей Ильич закрыл глаза, а когда открыл их, увидел Лизу, по пояс обернутую в большое махровое полотенце. У нее было розовое, распаренное лицо, а сам он лежал на белой твердой накрахмаленной простыне и все так же курил. Андрей Ильич внимательно рассмотрел свое тело. Это было по меньшей мере тело юного Париса, оно ему очень понравилось, оно напугало его своим изяществом. Потом он снял полотенце, в которое была обернута Лиза, завернута, словно конфета, в желтую фольгу, и полотенце с шелестом отвалилось и спланировало на пол. Он наступил на полотенце, и оно хрустнуло. Лиза смеялась, и смех ее звенел, как пристяжной колокольчик. Она что-то говорила, но смысл слов, сказанных ею, совершенно был не доступен для понимания. Он и сам что-то говорил. И сам смеялся. А иногда плакал. Исчезла разница между счастьем и несчастьем. Он забыл о своем горе, он выпускал ртом воздух и смотрел, как пузыри уходят вверх, туда, где над его головой раскачивалось жидкое серебряное зеркало. Это было странное ощущение, ранее неведомое. Нижняя часть тела как будто бы летела по воздуху, и в пуповине свистел ветер. А верхняя часть вместе с Хароном переплывала через реку. Андрей Ильич прилег сверху на Лизу и закрыл ее собою, закрыл так, чтобы не было видно. Он спрятал ее. И если бы ему сейчас показали желтое и спросили — как называется этот цвет, он бы наверняка растерялся и заплакал, как первоклассник у доски. Он все на свете и навсегда забыл. Он чувствовал блаженство. Но только интуитивно. Это была, скорее, гениальная догадка, непроверенная гипотеза. Переворачиваясь с боку на бок, Иванов произносил имя Лизы как единственное, но самое важное доказательство своей правоты. И зачем-то говорил о любви. Он ссылался на любовь, как на первоисточник, как на самый большой авторитет.
