Только когда церковь опустела, и фру Марстад поехала на хутор отвозить цветы родне, церковная служащая сказала об этом вслух:
— Бедные люди, — начала она.
— Да, — ответил Маргидо, вынимая оплавившиеся свечи из подсвечников.
— И вот так умереть… Это вы его прибирали?
— Да. Это моя работа.
Молодая женщина как-то не сочеталась с этой старой намоленной церковью, просто не подходила. Женщины суетятся и болтают, а она еще такая юная. И о чем только думает церковное руководство, нанимая таких служащих?
— Я знаю. Что это ваша работа. А записка была? — спросила она.
— Короткая записка с извинением. Но, очевидно, все произошло из-за девчонки.
— А я слышала про другое, — возразила она.
— Правда? — переспросил он, собирая огарки в пакет.
— Из-за парня, как я слышала. Что он был… понимаете… голубым.
Последнее слово она прошептала.
Он собрал катафалк и засунул его в багажник «ситроена» вместе с подсвечниками и пустыми вазами, на пассажирское сиденье положил альбом с соболезнованиями, чашу с подношениями поставил на пол. На дне лежало довольно много конвертов. Он повертел в голове то самое слово и подумал, почему она произнесла его шепотом. Вероятно, потому, что была в доме Господнем и произносила нечто непристойное. В любом случае, теперь он был мертв.
Птицы. Мальчик катался на велосипеде к морю смотреть на птиц. Записывал, когда прилетают чайки.
Маргидо смел снег с машины и, проезжая через мост, включил мобильник. Тут же пришло сообщение, что надо прослушать автоответчик. Он позвонил, надеясь, что там весточка от Тура, что она умерла, что все кончено. Но звонила Сельма Ванвик, новоиспеченная вдова, мол, он должен к ней заехать, она скучает, а если он приедет на Рождество, то ей не придется отмечать праздник у кого-то из детей, а там так много шума. Только они вдвоем, она приготовит ему что-нибудь, к чему он привык, будет очень мило, разве не замечательная мысль. Он не дослушал до конца, стер сообщение, бросил мобильник на сиденье рядом с альбомом и съехал на обочину. Опустил ноги в снег, взял снег в руки, натер им лицо и виски, наклонил голову, стал рассматривать мокрые руки и снежинки, падавшие на черные брючины, такие холодные, что снег и не таял.
* * *
Он не заметил, как заплакал, пока слезы не потекли по
щекам. Сегодня она летит домой. Домой. Она сказала,
что ему повезло со свинками, она поняла его, видела их, поняла кусочек его жизни, и вот, уезжает. И подарок ему сделала. Он не мог припомнить, когда в последний раз получал подарки. Не считая доставки кормов от Арне. Бесплатной. Никогда раньше с ним такого не случалось, он тратил по полдня, заезжая за кормами на тракторе, носил и складывал мешки сам. И вот, приехал Арне и даже помог ему все занести. Нет, надо же… Он никогда этого не забудет. Только зря она поблагодарила его за леденцы, хоть что-то она должна была съесть кроме кусков сахара, когда в кои-то веки добралась до хутора. Вот они, пакеты с подарками, стоят на полу перед пассажирским сиденьем. Целая бутылка виски в ярко-красном пакете и еще что-то запакованное, он занесет это в мойку, когда стемнеет, он так рад снегопаду, надо сосредоточиться на снеге, сегодня он будет его расчищать, долго и основательно, а потом, может быть, попробует виски, хотя она предупредила, что это подарок на Рождество, и обняла его, от нее так приятно пахло, и она так похожа на мать, хотя уже много старше тогдашней Сисси. Может быть, поэтому он и заплакал? Сидит тут и хнычет, как мальчишка, даже дворники и омыватель не помогают, все равно плохо видно.
Сегодня врач сказал, что новый инсульт маловероятен, но откуда им знать? Они что, волшебники? Или воображают себя всемогущими? Теперь они говорят, что все дело в сердце, сердце у нее слабое. Обманщики. Видели бы они ее несколько дней назад, как она носилась по кухне, взбивала белый соус к рыбным котлетам и одновременно подкручивала ручку радио, увеличивая громкость, когда передавали ее любимую песню.
Нет, все-таки она скоро снова поднимется на ноги, быстро и без проблем. И хотя ей понадобилось ненадолго лечь в больницу, чтобы поправиться, теперь все пойдет по-другому. Она видела Турюнн, и, значит, все наладится. В следующий раз они поговорят как следует, о чем разговаривают бабушки с внуками. Только надо попросить мать не упоминать этой истории с алиментами, недавно она снова ее припомнила, никак ей не забыть суммы, в которую им обошлась его служба в армии. Он обязательно убедит ее не говорить на эту тему, ведь Турюнн ни при чем, она просто родилась, и ни в чем не виновата, и потом, ее ведь назвали в честь него, это что-то да значит, хотя она внешне не похожа на род Несховов. Он долго, основательно сморкался, вытирая нос тыльной стороной ладони. Было бы любопытно на нее взглянуть, на Сисси, от которой пахло жженым сахаром, булочками и мягким мороженым, и она теребила прядь волос от застенчивости.
Они были застенчивы оба, и с тех пор он ни разу не пробовал с другими. Потому что это смертельно опасно, раз от такой возни получаются дети. Кончить так суетливо, еще толком не начав того, чего он так желал, и тут же получился ребенок! Единственный раз. Необъяснимо. Но этого он не мог рассказать матери, она была убеждена, что они сношались, как кролики, месяцами напролет, в каждую его увольнительную, не думая о последствиях.
А сегодня Турюнн уезжает. И вместо этого прилетает Эрленд. Маргидо ей сказал, что прилетает ее дядя, именно так. Интересно, что думает о ней Маргидо? Он ведь видел ее мать в тот раз. Ему было шестнадцать, самый расцвет молчаливого подросткового взросления, он ужасно покраснел, когда Сисси спросила его о чем-то за единственным обедом, которым ее угощали на хуторе. Маргидо, наверное, так же сильно в нее влюбился, в Сисси должны были влюбляться абсолютно все. Все, кроме матери. Для нее проворная работящая северянка была недостаточно хороша. Если бы только она не налегала так на еду, думал он, вот в чем все дело. Мать приготовила печеночный паштет и накрыла полдник, с вареньем, свежим хлебом и этим вот паштетом. Сисси намазала хлеб маслом, отрезала толстый кусок печеночного паштета и положила его на хлеб. Никогда в жизни он не забудет лица матери. У них на хуторе они брали немножко паштета, на кончике ножа, и мазали тоненьким слоем на хлеб. Как только они остались с матерью наедине, она стала втолковывать ему, во что такое расточительство обойдется хутору и что значит быть небережливым в мелочах, а не только по-крупному. «Сисси, наверное, как заяц, — сказала она, — жарким летом не задумывается о зиме, ей главное заполучить наследника, и все будет прекрасно». Он возразил, что Сисси, возможно, хотела только показать, насколько ценит кулинарное искусство хозяйки. Может, ей даже и не понравился этот паштет, но она отрезала большой кусок из вежливости. Но его доводы не сработали, мать невзлюбила Сисси. И когда через два дня он набрался храбрости рассказать, что она беременна, мать пришла в ярость и бросила в него картофельные очистки. Она была непреклонна. Сисси ждала в пансионате в городе, но ей пришлось возвращаться на север со своим позором.
Был бы дедушка Таллак дома, а не продавал в городе лососину, когда приезжала Сисси… Если бы Таллак увидел ее, и она бы ему понравилась, он бы мог встать на ее защиту. Но Сисси уехала с Турюнн в животе. И оставалось одно — работать. Работать с раннего утра до позднего вечера в хлеву и в поле, работать до тошноты, чтобы забыть запах ее волос, мягкие белоснежные подмышки и мечты о том, как она ходит беременная по хутору, напевая на своем северном диалекте.
Отец сам затопил в гостиной, там и сидел. Сидел и читал журнал. Значит, смог достать его из почтового ящика, даже смог потом развести огонь. Он сидел в своей отвратительной грязной вязаной кофте с дыркой на локте. И небритый. Видимо, он вовсе больше не брился. Неровная седая щетина на щеках, темные волоски, торчащие из носа и ушей. До него вдруг дошло, что отцу сейчас примерно столько же, сколько было дедушке Таллаку, когда он умер, а дедушку он запомнил молодым и жизнерадостным по сравнению с вечным отцовским жалким видом. Был бы жив дедушка, с его веселым нравом и решительностью в каждом движении, как было бы спокойно. Он бы вслух сказал то, о чем Тур только думает, что мать скоро снова встанет на ноги, она ведь сильная.
Таллак… Неожиданно он почувствовал тоску, но тут же унял ее. Почему он затосковал по нему сейчас, через столько лет? Таллак был в прошлом, ушел с предыдущим поколением. Но все равно воспоминания о нем были очень сильны. Не только о самом человеке, но о настроении, которое он создавал вокруг, об оптимизме и неистребимой вере, что все будет хорошо, только потому, что он так хотел, от всего сердца. Тур представил себе его за кухонным столом, как он изучает небо с утра, пока кусочек сахара тает в лужице кофе на блюдце, брови подергиваются, долгий глоток, когда сахар наконец потеряет форму и «дозреет», как говорил дедушка.
