Дверь открылась. И вместе с мужчиной вошел запах. Весь хутор появился разом в палате, хотя Эрленду помнился другой запах. Теперь свиньи, не коровы, сказал Маргидо. Более острый запах, но все равно очевидно, что от скотины.
— Тур! — воскликнул Эрленд.
— Вот, значит, ты приехал. Сиди-сиди.
— Я… Я думал, она вот-вот проснется. Но…
— Я ненадолго. Только ее проведать.
— И меня, может быть? Ты же знал, что я приеду?
— Да. Турюнн сказала.
Они поздоровались, и Тур опустился на стул, где только что сидел Маргидо. Он был грязный, неопрятный. Слава богу, Крюмме этого не увидит. Его старший брат. Выглядит как бомж и воняет старым, забытым прошлым.
— Я встречаюсь с ней после больницы.
— С Турюнн? Ты встречаешься с Турюнн? — Тур бросил на него резкий взгляд.
— Да. А что в этом такого?
— Но она собиралась сегодня уехать!
И чего он так распалился? Рванул на себе куртку, аж пуговицы задрожали, и явил миру заляпанный свитер. Подбородок кверху, брови вылезли на лоб.
— В самолете не было мест. Так она сказала. Придется ждать до завтра. Я тоже вообще-то завтра уезжаю.
Тур ссутулился.
— Наверное, она звонила мне, когда я был в свинарнике, — пробормотал он.
Склонив голову, он уставился на свои руки.
С тех пор, как вошел в палату, он не обратил на мать никакого внимания.
— Кажется, она серьезно больна, — заметил Эрленд.
— Нет, — возразил Тур, проведя ладонью по материнской руке и по капельнице.
— А Маргидо сказал, что…
— Он был здесь, когда ты пришел?
— Да. И сказал, что она…
— Маргидо всегда сгущает краски. Ты же знаешь.
Нет, он не знал. Но, учитывая его профессию, это вполне возможно.
— Проблема теперь с сердцем, говорят врачи.
— Ну да, ну да, — отозвался Тур. — Теперь они беспокоятся насчет сердца. Но в остальном она совершенно здорова. Она еще поправится. Если только придет в сознание.
— А что, собственно, с ней случилось? Когда ее положили в больницу?
— Она… почувствовала себя неважно. Лежала целый день. Не хотела есть. Мерзла. И вдруг перестала разговаривать. Говорила только: «Га. Га».
— Га, га?
— Да, так мне показалось. Будто пыталась что-то сказать, но не могла. Это было…
Тур замолчал, замотал головой, сложил руки в замок. Они были грязными, хотя, скорее всего, он их только что мыл.
— Ты теперь разводишь свиней, говорят.
— Это Маргидо сказал? Он ничего о моих свиньях не знает.
— Но он так сказал.
— А Турюнн не говорила, она зайдет сюда завтра? Я думал заехать с утра.
— Ничего не знаю о ее планах, кроме того, что она уезжает. Я ведь с ней еще не знаком. Мы говорили по телефону, я и не знал, что она существует. И вот это как раз очень…
— Я могу сам ей позвонить. Она… она купила мне подарки к Рождеству.
Они сидели молча и смотрели на мать. Запах свинарника распространялся по палате, переполняя ее.
— Она пошевелила рукой, убрала ее! — неожиданно громко сказал Тур и приподнялся со стула. — Я даже не сразу заметил!
— Это я убрал ее под одеяло. У нее такие холодные пальцы.
Собираясь уходить, Тур взял Эрленда за руку, пожелал счастливого Рождества и добавил:
— Ты уверен, что не останешься подольше? Если она придет в себя?
— Я только хотел ее повидать. Зайду, может быть, завтра перед отъездом.
— Сюда?
— А куда еще?
Когда Тур ушел, Эрленд подошел к окну, чтобы проветрить, но оно не открывалось. Вместо окна он распахнул дверь маленькой ванной, но не нашел кнопки, чтобы включить вентилятор. Времени было почти семь.
— Ну, мне уже пора, мама. У меня вообще-то встреча с твоей внучкой. К тому же у меня сильное похмелье, и надо бы хорошенько надраться, чтобы совсем не скрутило. Скрутит меня уже дома. Ну, прости-прощай, моя печаль.
На перилах моста лежало много снега. Он сталкивал снег в реку и смотрел, как он таял и превращался в черную воду. Пальцы занемели от холода. Забыл прихватить перчатки. Он встал у перил, очищенных от снега, и следил взглядом за течением реки. Изгиб у крепости светился на белом фоне. Было ясно, но с фьорда шли тяжелые тучи, желтея от городских огней, кое-где виднелись просветы ночного звездного неба. Движение на мосту было оживленным, проезжали автобусы с рекламой на борту. Когда он уезжал, рекламы на автобусах еще не было, они все были темно-красными. Но собор не изменился, разве что усилили подсветку. К больнице мчалась «скорая» с сиреной, машины расступились, чтобы ее пропустить, две девушки, тихо разговаривая, шли рука об руку у него за спиной. Он сунул ладони глубоко в карманы кожаной куртки, заторопился, уже изрядно хотелось есть. Вдруг он подумал: а можно ли в этой стране заказывать алкоголь в номер?
* * *
Когда она говорила с ним по телефону, ей показалось, что в его манере говорить есть что-то странное, наверное, копенгагенское, но, когда он открыл дверь, она сразу все про него поняла, особенно когда он театрально вскинул обе руки и воскликнул:
— Турюнн!
Она дала себя обнять, отводя руки с гамбургерами в стороны.
— Дай же как следует тебя рассмотреть! — сказал он, схватил ее за плечи и стал разглядывать ее на расстоянии вытянутых рук.
— Ты ни на кого не похожа! Ты уверена, что Тур…
— Они оба это утверждают. И моя мать, и он, — ответила она.
— Заходи! Не стой на пороге! Я умираю с голоду. Ты любишь красное вино?
— Вообще-то нет. Лучше пиво.
— И хорошо, потому что я заказал всего две бутылки и одну уже выпил наполовину. Надо было купить что-нибудь в дьюти-фри в Копенгагене, но мысли мои тогда были заняты другим, к тому же у меня было такое похмелье с утра, что я вообще думал завязать с алкоголем. Как сильно люди ошибаются! Но тебе надо рюмочку чего-нибудь покрепче к пиву. Как насчет «Старой датской»?
— Хорошо.
— Я закажу полбутылки. Оказывается, тут можно заказывать крепкие напитки. Я уточнял на случай, если мне попозже захочется коньяка.
— А это не слишком дорого?
— Мы же отмечаем!
— Неужели?
— Конечно!
Было невозможно представить себе этого человека на хуторе, на кухне, мальчишкой, ковыляющим по двору, видеть его рядом с Маргидо или с Туром. Каким он был в отрочестве, работая в хлеву? Волосы его были выкрашены в иссиня-черный. В одном ухе сверкал драгоценный камень, наверняка бриллиант, потому что одежда явно была дорогой. Он достал для нее бутылку пива.
У окна стояли два темно-синих кресла и между ними столик, они раскрыли пакеты с гамбургерами, выставили их на стол, чокнулись. Эрленд аж застонал, вонзив зубы в гамбургер. Пережевывая его, он сказал:
— Не помню, когда я ел нечто подобное в последний раз, просто гениально! Ладно, не буду говорить с набитым ртом!
— А я ем слишком много такой еды. Все время на ходу и, поскольку живу одна…
— И давно?
— Всего полгода. Вышвырнула своего бывшего летом, после того как позвонила какая-то девушка и спросила, почему я угрожаю самоубийством и говорю, что застрелюсь, если он уйдет.
— Гадкий трус, одним словом. И как долго он мурыжил ту женщину?
— Почти целый год.
— И прикрывался тобой, чтобы не делать выбора. Мужики… Даже не знают, что женщины не стреляются, а принимают таблетки.
— Вот именно.
— К тому же ты не похожа на человека, который может покончить с жизнью. Я хорошо знаю людей. Почти все геи такие. Зрение, как рентген, высвечивает душу. Наверное, потому что нас так волнует язык жестов, намеки и подтекст.
— А я вот плоховато знаю людей. Зато собак…
— Чем ты занимаешься? Чем на жизнь зарабатываешь? Надо же с чего-то начинать наше знакомство! Почему бы сразу не взять быка за рога? За тебя, племяшка. Добро пожаловать в семью!
Он спрашивал, она отвечала, ему нравилось говорить, оперируя возвышенными словами и важными фактами. Она гадала: он всерьез или притворяется, говорит поверхностно или искренне, и есть ли, в принципе, в речи подводные камни. Она сразу же почувствовала к нему расположение, хотя совсем не знала его; расположение куда большее, чем к Маргидо или к отцу, если уж на то пошло. И уж точно больше, чем к старухе в больничной постели.
— Маргидо я не нравлюсь, — сказала она.
— Уверен, тебе это только кажется. Он очень закрытый человек, всегда таким был. Истинный христианин, знаешь ли. А такие люди считают, что только они понимают про жизнь.
Он улыбнулся ей. Они были одного роду-племени. Масса общих молекул ДНК. Кровь гуще воды, а их ведь связывали кровные узы. Он уже опустошил первую бутылку вина. В номер доставили настойку, крепкий напиток согрел Турюнн и пробудил где-то в области живота желание разреветься, но плакать она стеснялась, они же отмечают знакомство. И ей так много всего хотелось узнать, этот человек мог ответить на любые вопросы. А завтра они разъедутся в разные стороны…
