Чтобы понять эти маленькие вирши, надо здесь жить. Нужно знать серое небо Парижа, ритмичную походку женщин – они идут по земле покачиваясь, с полуоткрытым ртом, с ярко-пунцовыми губами и с полуприкрытыми глазами, словно все время ищут кого-то. Нужно быть одиноким и не иметь денег, и тогда защемит сердце от такого вот стихотворения:
Дождик бьется в окна, Милое дитя. Хорошо, что снова Вместе – ты и я. Слышу в шелесте его Стук сердечка твоего.
Недурно, ничего не скажешь. Немножко притянуто, верно, но сравнение прекрасно. Дождь стучится снаружи, и она слышит его, сердце женщины напротив бьется внутри, в ее груди, а это слышит в свою очередь он. Естественно, при этом он прижимает свое ухо к ее левой груди, прохладному мягкому холмику…
Сердце у женщин находится именно в этом критическом месте. Как прекрасно было бы оказать первую помощь какой-нибудь молоденькой девушке.
Неужели нигде нет вакансии на должность спасателя?
Я собираюсь положить стихи обратно – и снова тот же нервный жест, что и вначале. Между прочих бумаг, писем и разных безделушек лежит голубой конверт. Мне показалось, что она хотела скрыть его. Каждый раз, когда она роется в сумке, чтобы что-нибудь показать мне, пальцы ее быстро скользят по этому конверту, словно не замечая его.
Может, это просто совпадение? Я спокоен, однако слежу за каждым ее движением.
Строго говоря, меня совершенно не касается, что за письмо она носит в своей сумке. Меня это не заботит, я ведь даже не влюблен в нее. Я так или иначе однажды отсюда уеду. И совсем не обязательно, что это любовное послание. Мало ли какое письмо она мне не может показать. Письмо от родителей, родственника или, может, подруги. Возможно, и от мужчины. «Посмотри, мама, я получила это письмо сегодня. Мы ведь уже оплатили, а от нас снова требуют денег, к тому же в невероятно грубом тоне!» Если же это любовное письмо, то это любовь из того времени, когда она меня еще совсем не знала. Женщины, бывает, иногда годами таскают такой сувенир в сумке. (Кенгуру таскает своего отпрыска не так долго.)
Она вытаскивает сложенный белый лист.
– Это написала я.
– Что это?
– Да так… мысли. Я их записала здесь, в саду. «Сентябрьский день. Небо серое, вот-вот пойдет дождь.
Если начнет капать, я пойду домой. На каштанах уже нет больше листвы. Желтый лист…»
Быстрым движением она кладет руку на лист бумаги.
– Не читай, пожалуйста.
– Почему?
– Просто так.
Она вдруг краснеет и становится задумчивой.
– Я иногда и стихи пишу, mais oui, но не надо спрашивать, что это за стихи…
Случайно она склоняется совсем близко ко мне, я почти ощущаю ее теплое дыхание. Когда она растягивает рот в улыбке, видны красивые ровные белые зубы. В глазах лучится ум. У меня такое чувство, что она играет мной. Тонкое платье обрисовывает прекрасно сложенные бедра… Боже мой. Боже мой!
– Анн-Клер, мне очень хочется пойти с тобой на набережную Сены.
– А что там?
– Мы спустимся с тобой к реке по дорожке Сен-Мишель. Листья уже падают на дорожку Сен-Мишель.
– Почему ты говоришь «дорожка Сен-Мишель»? Это же бульвар. И что нам делать на набережной? Здесь намного лучше, чем там.
– Я хочу взглянуть на двойные башни Нотр-Дам, когда они отражаются в темной воде Сены. И хочу, чтобы французская девушка поцеловала мои глаза.
– Я?
– Я имею в виду… горячо, легко, воздушно, как говорит наш великий поэт Ади.
– Ты такой странный.
Она думает немного, потом украдкой взглядывает на меня.
– Для этого совсем не нужно идти на набережную Сены.
– Как так?
– Я могу поцеловать твои глаза и здесь, но ты не должен меня целовать, иначе все будет выглядеть слишком смешно. Ну, закрой хорошенько свои глаза.
– Хотелось бы это сделать в самый последний момент.
Она наклоняется ко мне, как будто это самое естественное дело на земле, здесь, посреди Люксембургского сада, под обнаженной каменной статуей, и медленно прижимает свои пылающие губы к моим закрытым глазам.
Пожилой мсье смотрит на нас сквозь очки в золотой оправе, оторвав взгляд от газеты. Очки сидят на самом кончике носа.
Семнадцатая глава
Если я верну назад молочную бутылку, мне отдадут залог: франк и пятьдесят сантимов. На это я смогу купить сигареты. Постой, за винную бутылку я тоже платил залог: один франк.
Интересно, какие рожи корчат бакалейщики, когда им сдают бутылки и на залоговые деньги ничего у них не покупают?
Я иду с бутылкой в лавку и скромно пропускаю всю очередь – пусть их обслужат передо мной.
– Что вы желаете, мсье?
– Я принес обратно молочную бутылку.
– Литр молока, – говорит он и тянется за черпаком.
– Нет-нет, я только принес назад бутылку. Он не желает понимать меня.
– Пол-литра молока.
– Мне не нужно молоко.
– Тогда что угодно? Может быть, сыру?
– Ничего.
Деньги швыряют на прилавок и даже не прощаются.
С винной бутылкой дело еще сложнее. Лишь после длительного изучения готовы признать, что посудина местного происхождения. Однако вся история им жутко не нравится.
Но в результате у меня есть два франка пятьдесят сантимов.
После полудня я тщательно чищу щеткой костюм и иду на свидание. Я чувствую, что стал серьезным человеком.
В саду Обсерватории Анн-Клер еще издали машет мне и бежит навстречу. Подбежав, она шаловливо бьет меня беретом по лицу.
Эта женщина с каждым днем молодеет.
– Майдар.
– Что это?
– Майдар.
– Ах вон что! Мадьяр! – (Венгр.)
– Посмотри-ка сюда, Monpti! – Полная восторга, она показывает мне книгу. – Я прочла здесь, что венгры ужасно любят паприку. Все, даже сладости, у вас посыпают паприкой. Это национальный обычай. Мне тебя так жаль.
– Да это совсем не так!
– Ты стесняешься, правда?
– Ну вот еще! Послушай… Мой взгляд выхватывает строчку: «…les Autrichiens-hongrois, ce sont les autres chiens…» Это игра слов. По смыслу получается, что австро-венгры – собаки.
– Ничего себе книжечки ты почитываешь! Послушай… Франц Иосиф Первый… общая армия… немецкое командование… в Араде целых тринадцать генералов…
– Боже, смотри, какой толстый голубь! Ты только взгляни!
Политика ее не интересует. Да это и неважно, здесь, за границей, и без того острят на наш счет и утверждают: венгр – это тот, кто вечно с картой в руках каждому французу, попавшемуся на пути, объясняет старые государственные границы.
– Monpti, пойдем в кафе, я плачу за себя.
– Гм… Сейчас мне что-то не хочется.
– О, Monpti, как ты можешь так говорить!
– Что ты намереваешься там пить?
– Большую чашку черного кофе, grand noir. Ты тоже выпей, он хороший и недорогой. За свой кофе заплачу я.
