Да, так и пела: и утащит во лесок, и положит под кусток… Зачем? И что со мной будет? И как же мама без меня?.. В колыбельной не сказано. Или, может быть, сказано, а он этого не услышал, потому что всегда засыпал слишком рано, не на той строчке?.. Все его мысли снова и снова возвращались к матери. Матвейка чувствовал, понимал, что его никто никогда не любил, кроме матери. И он любит её, только её. При мысли о ней у него делается горячо в груди. Да ещё братика…
Матвейка с силой воткнул в подушку кулак. Старая подушка охнула, вспылила перьями, и одно из них, невесомое, пушистое, чудом сохранившее свою форму и первозданную белизну, закружило перед глазами и с лёгким покачиванием опустилось на лицо, щекотно коснулось губ. Матвейка дунул, пёрышко вспорхнуло, закружилось и с таким же покачиванием вернулось обратно. Матвейка дунул ещё раз, откинул одеяло, разлепил глаза, свесил ноги с кровати, хмуро взглянул на окно. Шторы были задёрнуты не до конца, и в просвет между ними, как из щелевого прожектора, бил солнечный луч. Он делил полутёмную комнату на две части – пыль, поднятая вознёй малыша, роилась в этом луче сероватой взвесью, образуя почти непроницаемую завесу. И что делалось за ней, Матвейка спросонья не мог разглядеть, только смутно угадывал: где-то там, словно в другом измерении, на диване, не раздевшись с вечера, спит его мать, уставшая, замотанная…
Он опустил ноги на пол, потягиваясь и зевая, и в это время из омута пылевой завесы вырвался пронзительный крик, и вскинулись две ручонки, потом показалось вымазанное личико, малыш вынырнул целиком, с разбегу уткнулся Матвейке в коленки и заверещал: «Матейка! Амам! Амам!»
Матвейка поморщился, оттолкнул малыша, но тут же рассмеялся по-доброму.
– Эх, ты… Санька! Засранец! А ну, пойдём!
– Падём! Амам! Матейка, амам! – скрипел Санька жалобно, с готовностью протягивая брату ручонку. Матвейка искоса глянул в сторону спящей матери, зашипел «Тише, дурашка! Мама спит!» и потащил малыша в ванную на помывку.
4
Пока малыш сидел на детском стульчике и, постукивая сандаликом по ножке стола, сосал молоко, Матвейка изучал висевший на двери календарь. Сегодня воскресенье, первое июня, День защиты детей и первый день летних каникул. Кто их защищает и от чего? – задался Матвейка вопросом. И сам же ответил: родители, от плохих людей. И тут же подумал: да их самих надо защищать. Отца уже не надо… А мать – обязательно! И я буду её защищать, я…
Со двора влетел в форточку истошный мальчишеский крик. Матвейка подскочил к окну, помахал кому-то.
«Выходи! Смотри, у меня – что!» – неслось с улицы.
Малыш отбросил опустошённую бутылку в сторону, стянул с себя слюнявчик и принялся хлопать ладошками по столу, требуя внимания.
– Матейка, падём гуять! Падём, Матейка!
– Щас пойдём…
Матвейка подобрал с пола бутылку, торопливо ополоснул под краном, налил новую порцию молока, сунул малышу.
– На ещё, амам! А я щас…
Малыш с готовностью ухватился за бутылку и, словно залихватский трубач, полуприкрыв глаза, вскинул донышко к потолку. А Матвейка побежал в комнату, будить мать.
– Мам, можно я погуляю? Сегодня у тебя выходной. Мы с Витькой договорились на великах покататься.
Мать не отвечала.
– Ну, мам! Саньку я помыл, накормил. Слышишь, бутылкой стучит?
Матвейка раздёрнул шторы, отворил окно пошире. Комната озарилась ярким светом, заблагоухала уходящей свежестью утра. День обещал быть жарким. Матвейка полил цветы на подоконнике из стоявшей рядом пластиковой бутылки, выглянул в окно, крикнул «Я щас!», подошёл к дивану, присел на корточки.
– Ну, мам! А посуду я потом вымою. Честное слово! Меня Витька ждёт. Ему новый велик подарили, горный, с амортизаторами, со скоростями, с толстыми колёсами, как он хотел…
Мать лежала, не шевелясь, и молчала. Матвейка тронул её за руку. – Ну, мам!.. – и тут же отдёрнул. Рука была безжизненно холодной. Матвейка вскочил в испуге, снова присел, опять вскочил, в панике побежал на кухню.
Малыш бил по столу ладошкой и сыто улыбался. Матвейка бросил ему «сиди, я щас!» и устремился к выходу.
Баба Нюра прибежала немедленно, охнула, схватилась за сердце «Господи! Вот беда-то!» и тут же вызвала «скорую».
Когда врач, высокий старик в голубом халате и в голубой шапочке, в сопровождении двух санитаров проходил в комнату, Матвейка сграбастал хнычущего Саньку, зажал ему рот ладонью и притаился за дверью.
«Ну что?» – услышал он, как соседка спросила через некоторое время. И тут же скрипучий мужской голос вдруг распорядился по-деловому: «Реанимация! Есть пульс! Шевелитесь, ребятки! Носилки! Аккуратно, без лишних движений!»
Баба Нюра пробыла в квартире до приезда материной сестры, копошилась на кухне, протирала плиту, мыла посуду и всё приговаривала: «Бедные, бедные! Как же вы теперь?..»
– А куда её повезли? – спрашивал Матвейка у соседки.
– В больницу, куда же.
– А она жива?
– Жива покудова, слава Богу! Терпите, может, и пронесёт… Муж мой, Николай Иваныч, ты его должон помнить, земля ему пухом, тоже с инфарктой боролся. И только на четвёртом заходе сдался… О, Господи, спаси и сохрани!
Матвейка машинально играл с малышом и напряжённо думал о сказочном роднике с живой водой. Малыш бегал по комнате, прятался за штору и, когда Матвейка нащупывал его, заливисто хохотал.
Несмотря на оперативность, проявленную соседкой, и профессионализм врачей «Скорой», мать не спасли. Поздно хватились. Но Матвейке решили пока не говорить об этом. Пусть свыкнется с мыслью, что жизнь её на волоске и каждую минуту следует ожидать неизбежного. Что поделаешь, все под Богом ходим…
5
Единственная родственница матери, сестра Эльвира, жившая неподалёку, в новом микрорайоне, в этот трагический момент занималась шопингом в центральном бутике. Она явилась часа через три. Второпях, словно куда-то опаздывая, расспросила бабу Нюру о случившемся, с гадливостью на лице обошла квартиру и распорядилась, чтобы та разложила по сумкам детские вещи. Подходящих сумок не нашлось, и баба Нюра ссудила на время свой чемодан. И пока она укладывала в него ребячье барахло, дети находились в её квартире. Санька спал, безмятежно посапывая, а Матвейка знаками общался с Витькой через окно.
Эльвира Семёновна была женщиной неуёмной фантазии и редкого самомнения. Предки её мужа, профессора местной финансовой академии, принадлежали к дворянскому сословию. Среди них даже затесался один граф, получивший свой титул за какие-то особые заслуги перед отечеством на дипломатическом поприще. Потому Эльвира Семёновна с чистой совестью и неподдельным энтузиазмом «косила» под аристократку. Смотрела поверх голов, с простыми людьми разговаривала через губу. При этом её речь изобиловала такими терминами, значения которых она и сама до конца не понимала. А её излюбленными словечками были: «цивилизованный» и «элитный». Всё, с чем она имела дело, от района проживания до рулона туалетной бумаги, всегда было сугубо цивилизованным и непременно элитным. А то, что не вписывалось в обозначенные пределы, для неё просто не существовало. Или существовало, раз уж никуда от него не деться, как субстанция достойная всяческого презрения.
– Как ни прискорбно, – вещала Эльвира Семёновна, покуривая и пристально наблюдая за действиями соседки, – каждый получает по заслугам. Моя сестра была совершенно необразованна и абсолютно нецивилизованна. Одевалась, как чумичка. Вечно не прибрана, не накрашена. Работала чёрт знает где. Кажется, уборщицей в ДЭЗе.
– Продавщицей, – поправила баба Нюра, собирая ребячью одежду. – Она в палатке торговала.
– Не играет значения! То есть, не имеет роли! – вспылила аристократка, путаясь в словах, она не выносила, когда ей противоречили. – А всё потому, что замуж вышла необдуманно: не то за бомжа, не то за наркомана. И вот вам, пожалуйста!
– Да что вы, Эльвира Семёновна, Павлуша был хороший человек. Не пил, всё машины ремонтировал. И они любили друг друга…
– Он и в тюрьме успел побывать! ваш хороший человек.
– Так ведь оговорили его.
– Это неизвестно. Как бы то ни было, мой муж, профессор, утверждает: бизнес не для всякого, бизнесменом нужно родиться. А ваш Павлуша родился исполнять, а не заправлять. Да-да, и с этим ему надо было смириться. Одни в господах ходят, другие в прислужниках. Вот бы и прислуживал тем, кто попроворней оказался. У него и родители рылом не вышли. Отец был деревня деревней, то бродяжничал, то вагоны разгружал, где его и придавило однажды. Мать – алкоголичка, вечно с похмелья…
– Да что вы, Эльвира Семёновна! Знала я его мать, Клавдию, в рот не брала хмельного… мигренью страдала, бедняжка.
– Вам надо было на адвоката учиться, Анна Гавриловна. Простите, а вообще-то вы учились когда-нибудь и чему-нибудь?
