– Одевать, Уленька! – попросила Лючия, мимолетно удивившись легкости, с какой спорхнуло с ее уст это ласковое имя. – Не перечь, Христа ради. Я должна, должна быть на этом бале! И вели оседлать мне коня порезвее, да с дамским седлом. А карета пусть следом тащится.
Ульяна пристально поглядела ей в глаза и со всех ног кинулась к двери. Сказала несколько слов лакею в коридоре – по лестнице загрохотали торопливые шаги. Ульяна же, окутав плечи княгини нагретой простыней, повела ее к шкафу – новые наряды выбирать.
***
Едва Лючия вступила в просторную бальную залу, как поняла: что Россия, юная ученица, что Венеция, стареющая красавица, – обе с равным прилежанием внимают урокам Парижа. Она с удовольствием озирала толпу великолепно одетых людей и была поражена, что русские дамы в высокой степени обладают умением одеваться к лицу и сверх того умеют подчеркивать свою красоту. Лючия радостно подумала, что постарается не затеряться даже и на этом блестящем фоне. И, как говорят русские, все, что ни делается, делается к лучшему: даже и хорошо, что алое роскошное платье погибло, ведь все здесь были одеты очень ярко, преимущественно в модные красные тона, так что в том платье Лючия не выделялась бы из толпы. Наряды дам были очень богаты, равно как и золотые вещи их; бриллиантов сверкало изумительное множество! На дамах, одетых даже относительно скромно, было бриллиантов на десять-двенадцать тысяч рублей!
Лючия с удовольствием обнаружила, что не отстала от них: Ульяна надела ей колье, которое, чудилось, прикрыло ее прелестную грудь сверкающей броней, оставив, впрочем, на виду две соблазнительные, розоватые, словно бы светящиеся изнутри округлости, двумя тонами нежнее бледно-розового платья, столь богато расшитого серебром, что оно, чудилось, мелодично позванивает при ходьбе. Этот невинный цвет, как выяснилось, умопомрачительно идет Лючии, а самое главное – чудесно выделяется своей утонченной нежностью на общем фоне вызывающей роскоши.
Лючия уже подметила один-два изумленно-оторопелых взгляда, брошенных на ее наряд, и почти против воли на ее уста взошла дразнящая, счастливая улыбка. Санта Мадонна, как давно она была лишена всего этого! Теперь неуверенность и лихорадка страха, непрестанно терзавшие ее в стремительном и мучительном пути, когда ее подгоняли два ужасных опасения – не опоздать к роковому мгновению и не разорвать платье, совершенно не приспособленное для верховой езды (как и сама Лючия, впрочем), – сменились приятной горячкою бального возбуждения, ну а от судорог в ногах осталась лишь легкая ломота, которая, конечно, вовсе разойдется, когда начнутся танцы.
Впрочем, чудесная духовая музыка играла да играла себе, но пока никто не танцевал. Лючия прислушалась. Казалось, будто звучало несколько больших церковных органов. Лючия снова улыбнулась: русская роговая музыка нравилась ей безмерно! Такой оркестр был и в Извольском, но только меньше. Здесь же, конечно, играло не менее полусотни музыкантов, и у каждого музыканта, знала Лючия, был свой рог, у каждого рога свой особый тон, и только один-единственный звук мог извлечь играющий, а поэтому каждый должен был считать, когда ему играть, а когда сделать паузу. Слаженность игры была ошеломляющая, невозможно было понять, как все эти отдельные звуки могли сливаться в одно чудесное целое и откуда бралась такая выразительность. Пела как бы очаровательная исполинская свирель.
Лючия встрепенулась. Говор и смех праздной толпы звучал в ее ушах, как слабый шум отдаленного моря. Она всю жизнь жила у моря и умела даже в самый безоблачный день предощущать грядущую бурю. И теперь знакомое волнение, зародившееся на дне души, подсказало ей, что еще не время разнеживаться и веселиться: на горизонте появились чуть заметные белые перья облаков. Они пока невинны на вид, но пройдет совсем немного времени – и затянут все небо, принесут с собой шквальный ветер…
Роль этих самых перистых облачков в зале играли двое лакеев. Против обыкновения, они были одеты не в раззолоченные или рассеребрянные ливреи, а наряжены неграми: в черное бархатное платье, так плотно пригнанное к телу, что лакеи казались нагими. На них были только перья в головах и вокруг бедер, по образу африканцев или индейцев, и Лючия едва не расхохоталась, вообразив, сколько петухов и индюков рассталось со своим роскошным оперением ради двух сих арапов! Ну а арапы между тем исполнили свою обязанность и сообщили о новой гостье, поэтому Лючия, хоть и собралась внутренне для этого события, не могла не содрогнуться, услышав пронзительные крики, перекрывшие даже громкую музыку:
– Прибыла княгиня Извольская!
Это был острый момент. Чудилось, вся зала враз обернулась к ней, словно некое стоглавое существо, затаив дыхание, не веря глазам… Лючия вздрогнула, на миг растеряв весь свой апломб. Что здесь происходило в ее отсутствие? Что успело произойти? Что увидит она в глазах Андрея? Где он?
Пока она не видела мужа, однако к ней спешил высокий статный, необыкновенно красивый, хоть и в почтенных летах, мужчина, и на лице его Лючия с облегчением прочла самое искреннее радушие.
Стало быть, она поспела вовремя!
Граф Лямин (это явно был хозяин) склонился к ее руке:
– Какое счастье видеть вас, милая, милая Сашенька! Надеюсь, вы позволите вас по-прежнему так называть? Ах, проказница! Я всегда уверял князя Сергея Николаевича, что его дочь еще даст ему дрозда!
Лючия не вполне была уверена в значении сей идиомы, однако граф расхохотался – и она не могла не улыбнуться в ответ.
– А я-то надеялся ежели не на роль жениха, то хоть посаженного отца! – ласково журил граф Лямин, с прелестной фамильярностью похлопывая Лючию по ладони, которую так и не позаботился выпустить, – оставили вы меня, моя нежная красавица, с сердцем, разбитым вдребезги… как, впрочем, и десяток-другой прочих ваших безнадежных воздыхателей. Одно и утешает, что не один я получил отставку!
Слава те, господи, уровень отношений с этим веселым человеком, хотя и имевшим вид седого воина, утомленного непогодами, но, похоже, не переставшим ходить по via amorosa [38], вмиг сделался понятен Лючии. Он чем-то напомнил ей приснопамятного Бартоломео Фессалоне, однако это воспоминание отнюдь не огорчило, не рассердило ее, а напротив, наполнило доверием к князю. Ей не составило никакого труда поддержать беззаботную, кокетливую болтовню с ним, как-то незаметно перешедшую в общий разговор, ибо со всех концов залы к ним устремились люди, и все, чудилось, знали княжну Александру Казаринову, которая сделалась теперь княгиней Извольской, все, чудилось, любили ее, ибо наперебой изъявляли ей свои ласки. Лючию словно бы закружил разноцветный, душистый вихрь объятий, поцелуев, рукопожатий, комплиментов…
Она мимолетно вспомнила загадочную, натянутую атмосферу «Ridotto», или казино Моро, или любого другого злачного места в Венеции: приклеенные улыбки, одинаковые белые маски-баутты, ледяные взоры, коварство под маской лести… Здесь же на нее смотрели с любовью, желали счастья от души. Искренность чувств – вот что сделалось для нее ошеломляющим открытием!
Казалось, ее тайный брак с князем Андреем был именно тем событием, коего давно и с нетерпением ожидали все присутствующие, а потому даже те многочисленные юноши, коих сердца, по словам графа Лямина, были этим браком разбиты, горячо желали ей счастья и клялись, что непременно покончили бы с собой или пристрелили счастливого соперника, когда б им не оказался такой достойный и прекрасный человек, как князь Извольский. И вдруг странное, внезапное чувство легонько куснуло Лючию в самое сердце. Это была досада… зависть к сестре, которую она смахнула с шахматной доски своей жизни, будто незначительную пешку, а она, оказывается, была здесь королевой… И права Ульяна: Извольский все равно женился бы на Александре! Даже и без большой любви, но нашел бы с нею чаемое всеми счастье, жил бы спокойно, ровно, без неприятных, потрясающих сюрпризов, вроде тех, которые ему постоянно преподносит Александра-двойник, поддельная Александра, Александра-кукла… Лючия!
Блаженного возбуждения как ни бывало. Вышколенная Фессалоне, она продолжала смеяться и болтать, однако сердце падало при виде того, как приближался ее муж. Лючии стало трудно дышать… но не от страха. Он принадлежал другой, он думал, что женился на другой, Лючия для него – только призрак настоящей Александры…
Она едва не всхлипнула, так он был красив! Синий шелковый камзол был в точности такого оттенка, как его необыкновенные, холодноватые глаза. Эти черты, эти губы… у Лючии руки озябли, и она стиснула их нервным жестом. Рокот толпы вдруг отхлынул, словно штиль внезапно воцарился на море. Ничего не существовало – только этот человек, который медленно приближался к ней.
Что это? Было с ней такое когда-нибудь? Какое название дать этому томительному, всепоглощающему чувству? Долго-долго смотришь – и не рассуждаешь, не понимаешь ничего, чувствуешь только, что какие-то блаженные волны затопляют душу, что жизнь кажется бесконечно-прекрасной, – и все это при взгляде на человека, который идет к ней… на своего мужа!
