Если от побережья Охотского моря через дикий хребет Джугджур они дошли до Амги, то около двухсот вёрст от Амги до Якутска для них вроде прогулки. И ни одного крупного красного отряда на пути — это Соболев знал. Теперь, когда всё обернулось вопреки ожиданиям, Соболев стал размышлять, укладывая факты, ему известные, в некую систему.
Запомнился Соболеву радостный день 29 июля 1922 года, когда половина населения Якутска явилась на берег Лены проводить в дальний путь два красных экспедиционных отряда, отправившихся на трёх стареньких чадящих пароходишках, один из которых назывался «Соболь» (это Соболев не мог не запомнить), а два других — «Диктатор» и «Революционный». Шлёпая плицами, пароходики отдалили и медленно поплыли вниз по Лене. Грянула песня с реки, а здесь, на берегу, полоскались на ветру красные флаги, летели вверх фуражки и гремело «ура». Всё это вместе произвело на Соболева впечатление не только общего, но, как ни странно было ему, собственного обновления. Помнится, он тогда похвалил сам себя за благоразумие: повинился перед Советской властью, прощён, теперь работай честно, служи… Чувство это было устойчиво в нём, хотя пароходишки с молодыми красноармейцами ушли далеко и скрылись.
Куда же ушли они? Два отряда были отправлены на побережье Охотского моря в порт Аян и в Охотск, куда к этому времени стягивались остатки разгромленных белых отрядов есаула Бочкарёва и «командарма» Васьки Коробейникова. Преследование с целью окончательного его разгрома — разве это могло бы вызвать какое-либо сомнение в целесообразности операции? Близился час окончательной и безраздельной победы — разве не радость жить в ожидании этого часа?
Как узнал потом Соболев, вскоре после отправки пароходов пришло, а затем было подтверждено сообщение о походе Пепеляева.
Один из этих двух отрядов, так никого и не настигнув, больше двух месяцев просидел в глухом местечке Алах-Юнь, не в силах двигаться из-за осеннего бездорожья, из-за отсутствия тёплой одежды и продовольствия, из-за транспорта, наконец, так как лошади и олени были все съедены. Пепеляев в это время высадился с войсками в Аяне, соединился с остатками разбитых белых отрядов, дошёл до Нелькана. Боеспособный же недавно отряд сидел как в западне, дожидаясь установления зимней дороги и транспорта из Якутска. Теперь вот пала Амга. Не что-нибудь, Амга, ключевой пункт на пути к Якутску! Не благодушием ли было предполагать, что Пепеляев не двинется дальше Нелькана и что его поход не представляет собою серьёзной военной угрозы? Пепеляев не стал отсиживаться в Нелькане. И вот теперь Амга… Этот Суторихин, говорят, убежал чуть ли не в подштанниках, бросив свой гарнизон. Вот и служи таким!
Ядрёный мороз бодрил Соболева, шёл он споро, и стало ему жалко, что вот-вот он придёт на место к церкви Богородицы, начнутся его дела — и останется недостроенной его «система». Ну какие ещё факты остались неучтёнными? Ведь это же очень важно для него, это ведь так серьёзно — принять решение! «Амга пала… Амга пала…» — повторял он про себя уже машинально. Это был сигнал для него. Только к чему сигнал?
Соболеву однажды пришлось побывать в Амге. Это небольшое селение он хорошо рассмотрел глазом военного: расположено чуть на взгорье, очень удобно для обороны. Одно плохо: растянуто с запада на восток. Круговая оборона такого пункта требует много сил на постройку укреплений, большое количество людей и вооружения. Соболеву ещё тогда подумалось, что в случае обороны целесообразнее заранее оставить неукреплённой западную часть села и сосредоточить все силы на восточной половине, где есть больница с большим запасом льда, два продовольственных склада, церковь могла бы послужить хорошим наблюдательным пунктом, а могильные плиты прилегающего к церкви погоста — хорошим материалом для укреплений.
Как оно там было? Догадались ли именно так построить оборону или растянули её вкруговую? Впрочем, какое это имеет значение сейчас, когда всё равно Амга пала?
И ещё одно припомнилось Соболеву: его недавно уязвило известие о том, что мелкие гарнизоны из Амги, куда они были на время стянуты, приказано было вернуть в прежние пункты. Это уязвило его потому, что на всех оперативных совещаниях, где приходилось быть, он только и знал, что твердил: не распылять силы, а концентрировать, не разбрасывать, а сжимать в кулак. С ним не спорили, но всё оставалось по-прежнему: в Абаге, Арылахе, в усадьбе Борисова стояли игрушечные гарнизоны по нескольку десятков человек каждый. «Наконец-то образумились, догадались их стянуть в Амгу», — подумалось ему, как вдруг приходит известие об этом приказе — вернуть гарнизоны в прежние места. Когда же это было? Боже праведный, да неужто позавчера? Неужто первого февраля?
«Так вот оно, милостивые государи, господа стратеги, — думал Соболев, — за три-четыре дня до нападения на ключевой стратегический пункт вы выводите из гарнизона около сотни бойцов, а ровно за день до нападения вопреки неоднократным (моим — с удовлетворением отметил про себя Соболев) предупреждениям вы выводите ещё не менее сотни. Не слишком ли странное стечение обстоятельств?»
Итак, система завершилась. Она представилась Соболеву безукоризненно законченной, будто шедевр искусства или научная концепция. А сводилась она в общем-то к простому суждению: он, Соболев, служит людям, которые, сколько бы ни распевали «мы наш, мы новый мир построим», ничего не построят, а только разрушат всё, что было до них. А жить на развалинах Соболев был не намерен.
Жаль только, что, при всей завершённости, системе недоставало какого-то последнего штриха, подобно тому, как его недостаёт портрету, дабы лицо на нем ожило, или симфонии, которой недостаёт последнего завершающего аккорда.
В этой творческой нужде, сами того не зная, помогли Соболеву двое якутов-добровольцев, двое парней лет восемнадцати или чуть поболе. Соболев поднимался на крутой взлобок, а те, нищенски одетые, с винтовками на ремнях вниз дулами, заливаясь радостным смехом, катились вниз: один на подошвах своих облезлых торбасов, а другой — попросту на заднице, чертя снег дулом винтовки. Оба были так беззаботны и веселы, будто собрались не на войну, а на хороводный осуохай, на кумысное пиршество. Уже поднявшись наверх, Соболев ещё раз оглянулся на них. Весь облепленный снегом, один из них барахтался в сугробе, а второй молодым козлёнком прыгал возле товарища и хохотал во всё горло…
«Оборванцы! Дикари! — брезгливо отвернулся Соболев. — Вот они, красные бойцы, — ни рыла у них, ни ума! Идут, как на уток, — винтовки дулами вниз. Дурачьё!»
В поражении вот такого воинства Соболев теперь уже не сомневался. Но вместе с этой уверенностью явилась и тревога: заняв город, пепеляевцы предъявят счёт и ему: он выдал чекистам их эмиссара и не выполнил ни одного их задания. Тот же Рейнгардт, с которым он был в полуприятельских отношениях, предаст его суду. А он, Соболев, хорошо знает, что за суд у белых: они-то не станут, как чекисты, допрашивать, вести следствие, искать свидетелей, обращаться в трибунал. Изобьют до полусмерти, вывылокут во двор и шлёпнут.
«…Ждите. Мы прибудем. Как нас встречать — о том поведает податель сего письма», — писал ему Рейнгардт.
«Как нас встречать…» Соболеву стало неуютно и зябко до дрожи. «Ждите. Мы прибудем». Слава богу, Аргылов тут уже не помеха, его теперь наверняка расстреляли. Но останутся документы! Пепеляевцы по обычаю белых постараются прежде всего завладеть документами Чека. А там его донос и все показания. И ещё: наверняка белые заслали сюда не одного Аргылова. Кто-нибудь ещё из их лазутчиков небось издавна наблюдает — кто как себя ведёт и кто что из себя представляет. Как их «встречать» — не знал этого Соболев! Зато он подлинно знал, как «встретят» его они: к стенке! Только-то и дел…
Тут решительность совсем покинула Эраста Константиновича. Он осознал себя в положении человека, загнанного в глубокую нору: ни у красных теперь служить ему нельзя, ни у белых. Ему бы сейчас поразмыслить не торопясь, и тогда, может, пришла бы в голову светлая мысль вроде той, как в прошлый раз, когда он был готов уже нажать на спуск своего браунинга. Но именно в этот момент внезапного отчаяния он подошёл наконец к старому зданию бывшей радиостанции. С этого места до белеющей на изрядном удалении церкви Пресвятой Богородицы простирался будущий участок обороны, забота о надёжности которого была возложена на него, человека, озабоченного лишь тем, как спастись самому.
Такой протяжённый участок чем укрепишь? Где взять столько балбахов, если кроме них, этого презренного мёрзлого навоза, нет никаких подручных средств? Где взять столько огневых средств? А главное, кто будет оборонять этот участок — сотня вот тех, сопливых туземцев в торбасах, которые и винтовку-то по-военному не умеют носить? А белые между тем как попрут — их не остановишь. Вон оттуда они двинутся…
