— Разжигай огонь!
Кыча принесла охапку сена, разостлала на топчан, а когда в камельке заплясало пламя, придвинула топчан к камельку.
— Суонда, тащи его сюда!
Видя, что Суонда собирается что-то сказать, Кыча повернула его к двери лицом и подтолкнула:
— Пошевеливайся! Опоздаем с сеном!
Огонь в камельке горел жарко, и скоро в избе стало заметно теплее. Раненого положили на топчан. В сознание он так и не пришёл: то стон, то бред. Там, возле стога, он показался человеком уже в годах, а оказался совсем молоденьким парнем.
Кыча расстегнула пуговицы его полушубка, хотела было снять его, но оказалось, что левая, окровавленная до заскорузлости пола присохла к телу.
После долгой возни ей удалось стянуть с русского валенки. Пальцы его ног были сильно обморожены. Сперва Кыча принялась их растирать, затем Суонда растирал их снегом, но ничего не помогло.
Тем временем закипела вода, отыскали на полочке старую берестяную чашку-кытыя, остудили в ней кипяток и дали раненому попить, но он не мог расцепить сжатые зубы, и пришлось вливать воду в рот по капле. Затем, обмакивая в воду свой головной платок и прикладывая его к присохшим местам, Кыча осторожно отделила от тела раненого сначала полу полушубка, затем гимнастёрку. Оказалось, нижнюю рубашку он разорвал и перевязал себе рану. Задубевшие от крови полоски ткани крепко присохли к ране, Кыча не решилась их трогать. Пуля застряла где-то в теле, выходного отверстия на спине не было. Раненый внезапно открыл глаза.
— Товарищ! — обрадовалась Кыча. — А товарищ!..
Тот беспокойно заметался, из горла его стали вылетать хриплые звуки, будто он давился словами, которые хотел произнести, и вдруг закричал:
— Ма-а-ма!
Кыча положила ему на лоб свой платок:
— Товарищ! А товарищ!
Раненый медленно, будто устало, вытянулся и закрыл глаза. На застывшем лице его продолжали жить только губы. Опалённые внутренним жаром, потрескавшиеся, они еле заметно вздрагивали и шевелились, но никаких слов разобрать было нельзя. Долго ещё не отходила Кыча от раненого, но так ничего и не добилась: он не очнулся.
— Едем домой! Надо взять для перевязки что-нибудь, нужен йод… Вечером ты со мной приедешь сюда? — заторопилась Кыча. — Ах, с отцом-то как же? Он не должен ничего знать. Вечером со мной тебе нельзя… И коня брать нельзя — отец хватится. Сколько здесь будет — не больше кёса? Пойду пешком… У матери как-нибудь отпрошусь… И ты мне тоже не запретишь! Так ведь, Суонда?
Суонда, как всегда, неопределённо пожал плечами и что-то промычал.
Раненого завернули в его полушубок, застегнули все пуговицы, обули в валенки, надели шапку и рукавицы, в камелёк подложили побольше поленьев и, чтобы от случайного уголька не занялось сено под раненым, топчан оттащили от камелька.
— Товарищ, вы слышите меня?.. Я скоро приду. Ждите меня…
Они заехали к стогу, Кыча, торопя Суонду, не дала ему как следует наложить воз.
Обеспокоенный их долгим отсутствием, Аргылов встретил их прямо у сеновала.
— Почему припозднились? Почему так мало сена взяли? Что-нибудь случилось?
Суонда вместо ответа глянул на Кычу.
— Ничего не случилось, — спокойно ответила отцу Кыча, однако не прибавила больше ничего и с независимым видом пошла к дому. Взойдя уже на крыльцо, она оглянулась на Суонду: «Скажет, нет?»
Этот вечер показался Кыче бесконечно долгим. По приезде домой она пошла к матери в хотон и рассказала ей, как нашли они раненого, и чуть ли не в слезах стала умолять помочь. Она прибегла даже к обману, сказав, что с раненым парнем они вместе учились. Мать вначале стала её отговаривать: если узнают, беды не оберёшься. Но видя, что Кыча не отступится и пойдёт на безрассудство, не отпусти её, Ааныс скрепя сердце согласилась. Кыча дала слово, что до рассвета вернётся. Заранее припася йод, чистую материю для перевязки, кое-что из съестного, она всё это припрятала в укромном месте.
Вечерний огонь в камельке стал затухать, тлеющие угли закидали золой, вытяжную трубу заткнули обгорелой кочкой. Люди разошлись спать по своим оронам… Накрывшись с головой одеялом и притворясь спящей, Кыча стала дожидаться, когда заснёт отец.
Как назло, старик долго ворочался с боку на бок. В конце концов, когда у Кычи терпение стало уже истощаться, захрапел. Тогда Кыча тихонько встала, под одеяло положила кое-какую свёрнутую одежду, стараясь, чтоб было похоже издали на спящего человека, поцеловала мать и осторожно на носочках пробралась на чёрную половину дома. Челядь непробудно спала. Схватив заранее припасённый мешочек, Кыча скользнула за дверь.
Была глубокая ночь, бесчисленно высыпали на небе звёзды. Выйдя на опушку леса у дороги, девушка припустилась бегом.
Чем дальше в лес уходила дорога, тем становилось угрюмей. Мрачная, без просвета мгла охватывала со всех сторон, деревья казались чудовищами! Скрип собственных шагов слышался топотом преследователя.
Чуть больше чем через час Кыча добралась до жилья Охоноса-собосута. Но тут, когда она уже достигла изгороди, силы покинули её; ноги совсем отнялись, руки безвольно повисли, перехватило дыхание. Чтобы не упасть, она схватилась за жерди. Повисев на них, она понемногу стала приходить в себя и подняла уже голову, как вдруг из-за леса выплыла луна и, вначале маленькая, не больше колодки ручной наковальни, на глазах стала расти в высоту и вширь, заслоняя собой горизонт. Показалось даже, что она качается, то удаляясь, то приближаясь вплотную.
— А-а-ай!
Закрыв лицо руками, Кыча опять приникла к изгороди, стараясь не видеть того, что на неё надвигалось. Но ничего не произошло. Она подождала ещё, и опять ничего… Всё оставалось по-прежнему. Кыча решительно оттолкнулась от изгороди, подошла к избе и распахнула дверь.
— Товарищ!..
Звук собственного голоса в тёмной избе отдался в дальнем углу смежного пустого хотона.
Кыча разгребла тлеющие угли, подбросила поленьев, и сухое смольё быстро занялось, ярко осветив убогое покинутое жилище.
Раненый по-прежнему был в забытьи. В такт короткому затруднённому дыханию шевелилась его светлая борода. По-видимому, он так и не приходил в сознание. Кыча подтащила топчан поближе к камельку.
— Товарищ!
Он не слышал. На искусанных в беспамятстве и опухших губах осел белый налёт, запавшие глаза ушли далеко в глубь глазниц. Упав возле топчана на колени, Кыча с отчаянной верой в невозможное стала звать его:
— Товарищ! Милый!.. Ну, открой же глаза! Скажи хоть слово!
Раненый не откликался.
Старик Аргылов тем временем внезапно, как от толчка, проснулся, открыл глаза. Сквозь сон ему послышались на дворе чьи-то шаги. Впрочем, ничего подозрительного не оказалось, было тихо. Во все носовые завёртки храпел Суонда, да изредка постреливала ледяная обмазка дома. Послышалось… Старик перевернулся на другой бок и укрылся одеялом с головой. Вызывая сон, он стал нарочно зевать — не помогло, попробовал по-сонному захрапеть — тоже без пользы. Сон покинул его окончательно, что за напасть! Однако что это всё-таки ему послышалось?
У Аргылова была лишь одна мысль: Валерий. Зная о приговоре, старик всё равно не переставал ждать его. Днём ли, заслышав дальний скрип саней, он невольно настораживался: а вдруг… Ночью ли, как сейчас, проснувшись от малейшего шума, он опять молил судьбу: а может…
Белые похвастались ему, что через несколько дней займут Якутск и вырвут из лап чекистов его Валерия, да только не видно, чтобы они спешили. Вроде бы дожидаются, когда с главными силами подойдёт сам генерал, только вот когда соблаговолит он прибыть — вилами по воде писано. Лишусь сына — вроде бы и не жил. Дочь? Э, что дочь! Всё у неё наперекор, всё назло. Хоть вот сегодня: «Ничего с нами не случилось…» И ни слова больше. Что-то, однако, лица у них были какие-то особенные…
Аргылов продолжал вертеться; ему одинаково неудобно было и на правом боку и на левом. Попробовал лежать на спине — ещё хуже. Что же всё-таки его взбудоражило? Померещилось? Нет, шаги слышались явно… Старик решительно встал, на ощупь добрался к печке, нашёл свои торбаса, двинулся к чуланчику и, приоткрыв дверь, вгляделся: спят… Аргылов выбрался во двор облегчиться. Было где-то за полночь. Пар дыхания шипел, замерзая на лету. В черноте неба завис небольшим рожком ущербный, на исходе, месяц.
Что же всё-таки его разбудило? — продолжал он думать под одеялом. Иметь острый слух иногда бывает обременительно: забеспокоишься, заслышав что-нибудь, в большинстве случаев оказывается пустяк, да и только. Нет, всё-таки давеча он ошибся, надо было расспросить их построже, что-то не так, неспроста они опоздали. Может, узнали новости о Валерии? Будь вести из добрых, не преминули бы рассказать. А если недобрые? Кыча хотя и не особенно благоволит к брату, однако же родная кровь… Давеча как ни скрывалась, а всё равно видно было, что встревожена. Пожалуй, так оно и есть: слышали что-то и скрывают. Утром надо будет как следует расспросить… Что такое услышали они? Гадай не гадай — всё равно недоброе что-то. Нет, он не выдержит до утра. Эдак в догадках ума лишишься — до утра-то…
