Попятился тот, вытаращил глаза, застыл, багровея от злости:
— Отобрать, бросить псам!
— Вот это да! — шепнул Данилка и закрыл лицо руками.
Почетные гости ушли. По-прежнему сгорбившись, сидели пленники.
— Бежим! — дернул за рукав Данилку Артамошка.
— Куда?
— Нет, я один сбегаю, — передумал Артамошка. — Сиди здесь, — и скрылся.
Недолго ждал Данилка, Артамошка вернулся быстро. Грязная рубаха его оттопыривалась большим пузырем. Артамошка снял свою засаленную шапку и стал выкладывать из-под рубахи куски хлеба, плохо обглоданные кости. Всю эту еду достал он в поварне, на отвальном столе.
После ухода правителя караульный казак присел на бревно и прислонился спиной к стене. Его одолевала дремота. Куда убегут пленники! Забор высок, собаки злы.
Когда у караульного казака низко опустилась голова, Артамошка подполз к Чалыку, высыпал из шапки все куски на кожаную подстилку и осторожно отполз в сторону.
![]()
Чалык поднял голову и с удивлением посмотрел на Артамошку.
— Ешь, ешь! — шептал Артамошка и показывал на рот.
Чалык улыбнулся. Артамошка обрадовался. Чалык взял корочку хлеба, быстро ее проглотил. Прижавшись друг к другу, пленники склонили низко головы.
— Едят! — радостно забилось сердце у Артамошки.
— Едят? — удивился Данилка. — А может, старый все побросает.
— Нет, — уверенно сказал Артамошка и облегченно вздохнул.
В это время послышался шум и чьи-то шаги. Казак вскочил.
Артамошка и Данилка юркнули за бревна, скрылись в вечерней полумгле.
* * *
Моросил дождь. Стояла весенняя распутица. Летели дни, недели. Пленников все не отправляли в Москву. Их перевели под дощатый навес: боялся правитель, что погниют под дождем на них одежды меховые, не в чем им будет предстать перед великим государем.
Артамошка каждый вечер бегал к пленникам и крадучись, как вор, носил им скудные объедки из воеводской поварни. Сам не зная почему, полюбил Артамошка Чалыка. Быстро они сдружились.
Ходит сонный казак, сопит себе под нос, глядит по сторонам. Артамошка без труда лазит под навес, а там забьются они с Чалыком в темный уголок и сидят. Чалык молча прижимается к Артамошке, гладит рукой его руку. От этой ласки Артамошке не по себе, и он пытается заговорить с Чалыком, но тот ничего не понимает. Артамошка вертится, размахивает руками, тычет пальцем себя в грудь. Чалык улыбается, но видит Артамошка, что не понимает он его теплых слов.
«Плохо, — думает Артамошка, — быть лесным человеком, простых речей и тех не понимает». И заглядывает он с тоской в глаза Чалыку и мотает безнадежно головой. Чалык скалит белые зубы, щурит узенькие глаза, шепчет какие-то совсем незнакомые слова, лишь изредка вставляя одно-два русских слова.
Артамошка понимает их и тогда мгновенно вскакивает, хлопает Чалыка по плечу:
— Молодец, по-нашему разуметь начинаешь! — И тут же с большим рвением начинает учить Чалыка русским словам.
Летят дни — белыми птицами мелькают, а пленники по-прежнему живут на воеводском дворе.
И каждый раз, уходя от Чалыка, Артамошка радуется: «Понятливый! Даром что лесной, а понятливый…»
Но вместе с радостью гложет душу Артамошки, как червяк, грызет его грудь-что-то непонятное, тревожное.
«Эх! нет дядьки Никанора! Его б спросить, — думал Артамошка. — Он все знает».
Однажды, дожидаясь, когда отвернется караульный казак, Артамошка задумался: «Как так! Он меня не зовет по имени, и я не знаю, как его зовут. Имени-то у него, однако, нет — он ведь не крещен».
Потупил голову Артамошка, постоял, подумал и повернул обратно. Дойдя до резного воеводского крыльца, остановился, покачал головой:
«Эх, дядя Никанор, дядя Никанор. Поведал бы ты…»
И тут Артамошке, как наяву, послышались слова дяди Никанора: «Крещеный али некрещеный, все едино человеческая душа».
Круто повернулся Артамошка и побежал. Свернул в переулок, взглянул на дремлющего казака и скрылся под темным навесом. Чалык вскочил, сказал Артамошке по-русски:
— Друга, драсту…
Удивился Артамошка, ответил:
— Здравствуй!
Чалык повторил это слово несколько раз, но выговорить так, как Артамошка, не сумел. Артамошка не обратил на это внимания и, заикаясь, спросил:
— Звать как?
Чалык не понял и закачал головой.
— Эх, — вздохнул Артамошка, — плохо тебе некрещеному — даже имени нет… Ай-яй-яй!..
— Чалык! — тихо окликнул его Саранчо.
Чалык отозвался. Они заговорили между собой.
Несколько раз Артамошка слышал в этом разговоре слово «Чалык» и потом неожиданно для себя громко сказал:
— Чалык!
Чалык засмеялся, ответил:
— Я — Чалык! Ты? — И он тыкал пальцем в грудь Артамошку.
Артамошка захлебывался, довольный и повеселевший:
— Я — Артамон, Артамошка! Понял?
С тех пор и стал Чалык звать Артамошку по имени.
Шел Артамошка и разговаривал сам с собой:
— Чудно: не крещен, а имя есть… Ну чудно!..
У погнивших и покосившихся набок ворот стояли писец и казачий старшина. Артамошка услышал:
— К полдню завтра.
— Завтра?
— Как отслужит поп молебен, то и в дорогу.
— Дальний путь!
— Чай, до Москвы, что до неба, далеко…
— Десять казаков велено отрядить.
— Оно и правильно. Убежать могут, одно слово — лесные.
Артамошка понял, затревожился.
Наутро он узнал, что настало время отправлять пленников в Москву.
Утром служили молебен. Поп читал подорожную.
Перед самой отправкой в приказную избу вбежал взлохмаченный лекарь:
— Пленник помрет! Нога, как бревно, вздулась.
— Как? — прошипел правитель. — А ты ж, дурак, лечил!
— Не велено было!
— Кем не велено?
— Ты сам, батюшка, не велел, молвил: не сдохнет! Ан и приключилось!
— Лечи! — приказал правитель.
Отъезд отложили.
Снова Чалык и Артамошка стали встречаться. Целые дни сидел Чалык, терпеливо ждал Артамошку. И как только между старой рухлядью и частоколом мелькала знакомая рваная шапка-ушанка, Чалык скалил крепкие зубы и вскакивал. Подолгу сидели друзья. Чалык, с трудом выговаривая русские слова, рассказывал Артамошке про тайгу, про родное стойбище. А как начнет говорить про птиц да про зверей, про охоту на них, то вскружится голова у Артамошки, и поплывут перед его глазами темные леса, высокие горы, бурливые реки, будто он и впрямь в тайге.
Опостылело Артамошке все: и двор, и люди, и даже собаки воеводские; гонял он собак камнями, чтоб перед ним хвостами не юлили. Плохо стал исполнять поручения Артамошка. И чем больше его наказывали, тем озорнее он становился. Тянуло его в тайгу, в дремучие леса. Никому не давал проходу: кого щипнет, кого ногой толкнет, кого обзовет обидным словом.
Однажды шел воеводский поп; поклонились ему с почтением казаки, расступились, дали дорогу. Артамошка вылетел, отбил стоптанными каблуками дробь, попа обидел.
— Озорник! — схватил его за волосы казак Степан Долин.
— За вихры его, озорника! За вихры! — закричали со всех сторон.
— Богохул! — прошипел поп.
Артамошка едва вывернулся и убежал.
Напрасно каждый вечер Чалык смотрел на частокол: шапка-ушанка не показывалась, третий день не приходил Артамошка. Чалык всматривался в темноту, ловил каждый шорох. Лишь на четвертый день, когда стемнело, услышал он чьи-то осторожные шаги. Послышался приглушенный шепот:
— Артамошки нет! Поклоны в церкви отбивает!
Это сказал Данилка и тут же нырнул в темноту, скрылся.
Чалык понял только одно — Артамошки нет. Чалык не спал ночи. Высунувшись из-под старых шкур, он всматривался в звездное небо и думал: «Почему так: парнишка — лючи, а сердце доброе?» Вспоминалась взлохмаченная русая голова Артамошки, добрые синие глаза. Чалык кутался в шкуры и вновь думал, отгоняя от себя сон.
