спектакли его впечатлили, но всё же с Отсом не было никакого сравнения.
Лёньке нравилось в нём всё, от голоса до манеры держаться на сцене. Он хотел фрак, как у Отса, причёску, как у Отса, походку и фигуру, как у Отса, и даже петь хотел, как Отс. Разумеется, он подобрал все песни, какие были на пластинке: «Севастопольский вальс» и «Подмосковные вечера», «За фабричной заставой» и особенно близкую сердцу чуть ли не до слёз «Чёрное море моё». Если удавалось остаться одному, наигрывал их потихоньку, чтобы не потревожить соседей, и подпевал. Вдруг выяснилось, что ему удобно петь в той же тесситуре, что и Отсу, и Лёня с удивлением осознал, что у него вполне оформился голос и он теперь, судя по всему, обладатель лирического баритона.
Он ещё не отдавал себе отчёт, что с бóльшим удовольствием поёт, нежели играет, что каждое его домашнее занятие музыкой превращается в концерт, — он стремится быстрее отделаться от очередного задания Петра Михайловича, чтобы больше времени до прихода домашних осталось на песни. Кроме того, Лёня неосознанно начинал петь, оставшись в одиночестве, — в ду́ше, на складе, по дороге от метро до дома. Ему не просто нравился звук собственного голоса, ему нравился сам процесс звукоизвлечения, нравилось, что во время пения фразы звучат ровно, гладко, без осточертевшего заикания. Нравилось представлять себя на сцене в лучах софитов, обласканного вниманием восторженных зрителей. Эти мечты были хорошей защитой от реальности, в которой он таскал ящики с консервами и продрогший как дворовая собака плёлся на очередное занятие к Пётру Михайловичу.
На одном таком занятии всё и произошло. Он сидел за пианино в тесной, насквозь пропахшей кошками (у Петра Михайловича их было четыре) комнате своего педагога и обречённо разминал руки. Обречённо, потому что был совершенно не готов к уроку — эти выходные отец и Ангела провели дома, и позаниматься он не смог. До вступительных экзаменов в консерваторию оставалось меньше двух месяцев, и Пётр Михайлович давал всё больше заданий, всё чаще повторял, что Лёня бездарный лентяй, и по пальцам Лёня тоже получал с завидной регулярностью. Он уже представлял, как сейчас откроется дверь, войдёт, шаркая ногами в полосатых тапках, Пётр Михайлович, встанет возле пианино и будет наблюдать за Лёниными мучительными попытками сыграть с листа, брезгливо морщась и качая головой. Но Пётр Михайлович всё не шёл — он поил чаем на коммунальной кухне какую-то седовласую даму. Когда Лёня пришёл на занятие, она уже была там и Пётр Михайлович велел ему идти в комнату разогревать руки, обещая, что подойдёт с минуты на минуту.
Надо было воспользоваться шансом и хоть раз сыграть чёртову пьесу, пока есть время и инструмент. Но Лёне после рабочего дня совершенно не лез в голову Бах. В последнее время его всё чаще одолевала тоска: он соскучился по дому, по бабушке, по морю. В Сочи сейчас уже тепло, сирень цветёт и можно ходить в одной рубашке. А тут серость, слякоть и холод собачий, даже шапку не снимешь. Чтобы как-то себя развлечь и привести в рабочее состояние, Лёнька начал наигрывать так полюбившуюся ему песню «Чёрное море моё», подпевая вполголоса.
Тот, кто рождён был у моря, тот полюбил навсегда
Белые мачты на рейде, в дымке морской города…
На этих словах перед глазами неизменно возникал Сочи, каким он его видел однажды с палубы прогулочного катамарана (чудом они с Борькой упросили капитана взять их на борт вместе с отдыхающими), раскинувшиеся в несколько рядов друг над другом домики, шпиль Морпорта и кружащиеся над ним чайки. Кажется, всё это было в другой жизни…
Море в далёкие годы пело мне песни, как мать,
Море меня научило грозные бури встречать.
Дорог мне кубрик матросский, скромное наше жильё,
Самое синее в мире, Чёрное море моё, Чёрное море моё.
Удивительно точные и близкие ему слова Лёнька пел, казалось, не голосом, а душой, истосковавшейся по родному городу и привычной жизни. Он даже не заметил, что в комнату кто-то вошёл. Только когда доиграл и сзади раздалось несколько хлопков, вздрогнул от неожиданности и обернулся.
— Браво, браво, молодой человек. — Седовласая гостья Петра Михайловича стояла, привалившись к косяку, и насмешливо на него смотрела. — Очень недурно.
— Ой, ну о чём ты говоришь, Валечка. — На пороге появился раздражённый Пётр Михайлович. — Этого мне ещё не хватало, песенок! Он и так ни черта не делает. С чем ты собираешься поступать, лодырь? Что ты будешь играть на вступительном экзамене? «Хорошо темперированный клавир»?
Лёня пожал плечами. А что ещё, если именно он входит в обязательную программу? И какая разница, что играть и как, ему ведь популярно объяснили в прошлом году, главное — иметь своего преподавателя в приёмной комиссии.
— Погоди, погоди, — замахала на него руками «Валечка». — Молодой человек, а вы только песенками увлекаетесь? Или ещё что-то спеть можете?
Лёня оторопел от такого вопроса, отвечать не стал, в последнее время он выработал привычку избегать лишних разговоров, которые его только компрометировали. Вместо ответа заиграл вступление к арии Мистера Икса. Лёня сто раз её пел дома, даже немного изменил аранжировку, как ему показалось, сделав начало ярче, эмоциональнее, чем в оригинале.
Он спел первые два куплета и на строчке «Слушая скрипку, дамы в ложах вздохнут» сам себя оборвал, заметив полное иронии выражение лица Петра Михайловича, смутился, покраснел и захлопнул крышку пианино.
— Про-остите, Пё-отр Ми-ихайлович, я се-егодня не го-отов, я по-ойду…
Он вскочил со стула, но путь ему преградила «Валечка».
— Погодите, погодите, молодой человек! Куда же вы так спешите? По-моему, вы очень даже готовы. Вы просто готовый певец с потрясающе красивым баритоном. Давайте же, наконец, знакомиться, меня зовут Валентина Ивановна. А вы?
— Лё-оня… То есть Ле-еонид. Ле-еонид Во-олк.
— Чудесно, чудесно. — Она улыбалась и смотрела на него, словно любуясь. — Петя, как ты посмел скрывать от меня этого мальчика?
— Ещё не хватало! — возмутился Пётр Михайлович. — Он поступает на отделение фортепиано и будет…
— Весьма посредственным пианистом, — перебила его Валентина Ивановна. — Ну хорошо, обычным пианистом. Знаешь, Лёня, что с тобой произойдёт дальше? Я тебе расскажу. Пять лет ты просидишь за пианино, окончательно испортив фигуру, заработаешь сколиоз, геморрой, с годами — артрит. Ладно, это даже не важно. Ты закончишь консерваторию и отправишься по распределению куда-нибудь, скажем, в Урюпинск. Преподавателем музыки в местном музучилище. Кстати, а в Урюпинске есть музучилище? Днём будешь учительствовать, а по вечерам, чтобы хоть что-то заработать, станешь играть в затрапезном кабаке жующей
