Принесли закуску и они выпили еще по одной. Закуску, видно, несостоявшийся больной решил взять на весь предполагаемый им гонорар. Выпили, и Борис Исаакович изобразил еще большую готовность слушать.
— Так или иначе, я мучил сначала свою маму, а потом и моих друзей. Порой только начинался у меня роман, а то уже и в разгаре его при какой-нибудь прихотливой позе, понадобившейся мне и моей партнерше, я вдруг чувствовал где-то какое-то неудобство, а то и покалывание, или нечто тянущее, что-то мне мешающее — я прекращал свою забаву в страхе от явно, с моей точки зрения, проявившегося в этот момент симптома давно угрожающего мне рака. А какая же любовь при страхе! Наверное, поэтому и девочки… Вернее настоящие мужские отношения с девочками… Нет. Даже только ещё вожделения у меня были запоздалыми по сравнению с моими однополчанами, то бишь одноклассниками. К девочкам меня подтолкнул… Впрочем, не так, по порядку.
Тут принесли первое и они перед горячей соляночкой опрокинули ещё по одной. Готовность слушать у доктора, по-видимому, нарастала.
— Значит так. Как-то у меня заболела… Нет, не заболела — я что-то почувствовал в икре при ходьбе. Вообще-то, мне казалось, что она неправильно сокращалась при движении. Видимо, одна сокращалась больше, сильнее. Как я такое заметил? Мои спортивные друзья, говорили, будто нога эта у меня «толчковая». Разумеется, я пришел в ужас от одного такого слова, от такого определения… названия ноги. И что точно значит «толчковая», они, смеясь, не стали разъяснять, особенно, увидя моё встревоженное недоумение. Я был далек от спорта и предпочитал в досужее время скрипочку, которую маму мне упорно всовывала в руки, хотя я не уверен в своей музыкальности. Не то чтобы я предпочитал скрипочку, но мама заполняла этим мое сознание, якобы свободный мой выбор образовавшегося досуга. Да, но я не о том… Услышав, что нога у меня «толчковая», я настроенный изначально в сторону физиологии, решил, что это связано с толчком — так почему-то у нас назывался унитаз. Я стал вспоминать и прикидывать, как же я сажусь на этот самый толчок, и понял, что на самом деле не сажусь я, а присаживаюсь. Я попытался прояснить ситуацию референдумом среди моего мужского окружения. Возможно, я бы и женскую половину опросил, но таковой вокруг меня практически не было. А маме в вопросах физиологии и здоровья я не доверял — она всегда была против, обзывала меня психопатом и, снимая с себя всякую ответственность, волочила меня к докторам, что только усиливало мою патологическую мнительность. Так вот, опрос не прояснил мне ситуацию, я продолжал внимательно следить, как же я живу в содружестве с унитазом. Но ведь известно — когда сороконожку спросили, с какой ноги она начинает свое движение, та не смогла и шагу сделать. Для меня это уже становилось опасным. Теперь я понимаю, что еще бы немного и у меня могли бы возникнуть мысли о непроходимости. Тогда, правда, я еще не был столь грамотен — нога для школьника понятнее, чем кишка. Толчковая нога! — а не саркома ли это!?
— Я тоже был не больно спортивным. — Видно доктор тоже захотел что-то рассказать и о себе.
Не тут-то было. Пациент должен был рассказать свой анамнез до последней корочки:
— И я к маме. Господи! Что тут на меня обрушилось. Правда, тогда то я и узнал некоторые еврейские ругательства, которые были невозможны, во-первых, в еврейской семье по отношению к близким, а во-вторых, в устах женщины. Но что это значит, в переводе узнано мною было много позднее. Мама вскричала: «Поц! абрензолазверн! Гей ин дрерд — эти твои выдумки, твой психоз и твои дурацкие болезни…» Последнее я понял, так как учился хорошо и немецкий язык знал. Я понял, что это еврейское жаргонное коверкание немецкого: геен ин дер эрд — то есть шел бы ты в землю. Я маме и перевел, спросив как так она желает мне уйти в землю? Она заплакала, испугавшись своих слов, я заплакал от страха за себя, за свою саркому, которая, безусловно, могла соответствовать этому мамину эмоциональному пожеланию. Я тогда же еще не понимал риторичность ругательств, а воспринимал их вполне конкретно и адресно. Иди в землю — значит иди в землю. Даже «еб твою мать» всегда меня пугало воображаемой конкретикой. А тут мне, смертельно больному, мама желает идти в землю с моей саркомой! Мы поплакали, мама покаялась и повела меня в больницу.
— Я тоже, так и не научился языку. Хотя ругательства и мне частично известны. Так ведь всегда и бывает с полузнакомым языком.
Впечатление, что Борис Исаакович хотел было повторить гастрономически-алкогольную программу, но следующую рюмку ему пришлось выпить одному. Партнер его только помахал ею и нетерпеливо продолжил свою повесть.
— Простите, Борис Исаакович. Я продолжу. Доктор был весьма пожилой, даже мне показалась старый, хотя я нынешний наверно, намного старше того доктора, но себя я нынче старым не считаю. Когда я недавно с дальним прицелом сказал одной женщине, что я ещё о-го-го, она ответила: «Будто? Один старик говаривал, что он не стал ходить медленнее, но все стали почему-то ходить быстрее» Ну и к чему это привело. Быстрее. Потом в постели уже, она меня спросила: «Ты куда-то опаздываешь?» Я испугался и, передохнув, ответил: «Да нет. Что ты?» «Так чего же ты так спешишь?» Никогда не надо никого подгонять. Да, так вот, этот пожилой доктор посмотрел ногу, пощупал, помял, поднимал, опускал, крутил. Потом, оставив ногу в покое, пожал плечами, подергал бровями и сказал приблизительно: нитзайнкин нар. Я, во-первых, понял, что доктор из наших и тоже говорит со мной по-еврейски. Наверно, чтоб я не понял и не обиделся. С чего это они — сами же нас воспитывали, как, они же и говорили, интернационалистами, а потому и не учили нас языку, на котором сами-то разговаривали в детстве, в своей черте оседлости. А теперь норовят обращаться к нам так. Но быстро понял, что — раз по-еврейски, значит обругал. Чтоб я, вроде б, и не понял. Да и привыкнув к родным, русским ругательствам, не воспринял эти идишские восклицания в качестве матерного отношения ко мне. Что мама! Что этот доктор! Но немецкий я знал — нар, значит дурак. А остальные звуки можно было бы и не понимать. Я не обиделся, но тревога не прошла. Доктор от меня отвернулся и подошел к раковине. Он мыл руки, а я озабочено и озадачено смотрел ему в спину. Какая оказывается могучая, широкая спина у вас, у хирургов в ваших халатах, завязывающихся сзади, оставляя часть спины посередине открытой, отчего, наверное, и рождается этот силовой, так сказать, эффект. Он плескался у раковины, а я с тревогой смотрел на свитер в прогалине халата и ждал приговора. Не поворачиваясь ко мне и уже на чистом русском языке, но с еврейской вопросительной напевностью, проговорил: «Слушай, а у тебя девочка есть?» «Какая девочка! — спросил я, понимая, начитавшись книг, что всю правду о грядущей смертельной болезни надо рассказывать не только, и не столько матери, но и еще какому-нибудь близкому, но более далекому, чем мать, человеку — Какая девочка? Причем тут девочка? Откуда у меня девочка!» «Очень плохо, — продолжал спиной разговаривать со мной доктор. — Заведи себе девочку. Помогает» «Да что девочка! А саркома?» Доктор повернулся, посмотрел на меня с улыбкой, не понятно, что говорящей, и опять перешел на еврейский. Опять на звук это слушалось как: «Нитзайкин поц». Впоследствии я узнал, что трехбуквенное это выражение соответствует и нашему трёхбуквенному русскому аналогу. Девочки-то у меня с тех пор и появились. Я еще никуда не спешил, не доказывал никому, что все ходят быстрее. Скорость, как видите, и отношение к ней тоже вещь относительная. Девочки были, но всё равно оставался постоянный страх перед этой легендарной болезнью.
Борис Исаакович временами смеялся, но с каждой рюмкой получалось у него все громче и громче. Собеседник заводился при этом все больше и больше. Порой казалось, что он говорит, не больно-то обращая внимания на адресат рассказа.
Перед поджаркой они выпили ещё.
— Ну, так дальше. Есть у меня близкий товарищ, которому я при любом, пусть даже, мифическом недуге, звоню со стенаниями, подозрениями, криками о помощи. Болит голова — я страшусь рака мозга. Закашлялся — уверен в раке легких. Вчера не покакал — щупаю живот с уверенностью, что нащупаю опухоль кишки. И вообще, звоню — караул у меня давление… у меня стенокардия… А сколько было шума, когда у меня, действительно, была рожа на ноге. Она ж и впрямь была — не выдумка моя. Но каждый раз, когда я ему звонил, он, всё ж, послушав, хладнокровно посылал меня по адресу на тот самый трехбуквенный аналог поцу. И что интересно, когда я слышал это его «Пошел на…» мне становилось легче. Правда, когда у меня была ущемленная грыжа, он вел себя вполне корректно. Не издевался, не посылал, не ерничал, и даже успокаивал. Но после операции при малейшей жалобе вновь посылал меня по знакомому адресу.
— Все же нашлась болезнь — оперировал? Ваше здоровье. За вашего товарища хирурга.
