Молодой человек поднял воротник своего желто-коричневого пальто, с опущенных полей его серой шляпы стекала вода, а большие черные ботинки ступали по залитой водой асфальтовой дорожке. На стройной девушке был застегнутый до подбородка черный дождевик с поясом, стоивший сорок пять шиллингов, белая непромокаемая шляпа и маленькие черные замшевые туфли, промокшие и Неуместные в такую погоду (она и думать не хотела о своих старых коричневых туфлях, которые сейчас были бы более подходящими). Ее фигура выделялась на фоне скалы, тамариска, выступающего вперед мола, вздымающихся зимних волн; его – на фоне пустынной дороги и ряда спокойных приморских гостиниц. Оттуда, из-за занавесей, выглядывали приезжие, вполне благоразумные люди в добротной сухой одежде, которые удивлялись этим двум молодым чудакам, прогуливающимся в дождь.
Итак, Риппл ответила восклицанием: – Почему же? Я ее люблю!
– О, вы любите балет сам по себе, конечно. Я знал, что вы влюблены в него. Но я хотел сказать, быть постоянно с… со всей этой компанией!
– Но я счастлива быть с ними! Они замечательные подруги!
– Эти девушки? Я допускаю, что среди них есть симпатичные. Но разве у некоторых из них не ужасные голоса? Например, у той, что живет вместе с вами. Мне кажется, это довольно сомнительное общество…
– Это мои подруги, – спокойно ответила танцовщица Риппл.
Взгляд его стал очень серьезным, и он коротко бросил:
– Простите. Это, конечно, не мое дело.
– Это мои подруги, – повторила Риппл тоном, в котором упрек был уже смягчен. – Всем приходится работать с людьми. Разве вы не понимаете? Ведь вы были на военной службе, на войне, служили с самыми различными людьми. Папа мне рассказывал. Они участвовали с вами в одной и той же работе, были заняты тем же делом. Разве вы стали бы спокойно слушать, если бы кто-то сказал… ведь это были ваши друзья, капитан Барр.
– О, тут все иначе. В конце концов, девушки – это совсем другое.
Подобное мнение Риппл слышала, Вероятно, десятки раз в неделю, когда жила дома, от отца, братьев, тетки. Девушка – это совсем другое!
Риппл воскликнула: – Иногда я с такой ненавистью думала, зачем родилась девушкой! Мне казалось, что это связывает меня по рукам и ногам, что я похожа на привязанную к дереву козу; казалось, это меня всюду останавливает, как будто я повредила ногу и не могу на нее ступить; мне представлялось, что я заперта в комнате с решетками на окнах, как в нашей детской. Это заставляло меня не любить дом, семью и все, что с ними связано!
Когда я родилась, папа разочарованно спросил: – Это девочка?.. Дома мне казалось, что я никогда и никуда не уйду от такого отношения. Мальчики – это одно, для них все возможно; девочки – совсем другое, им не все доступно. Вы знаете, только с тех пор, как я стала танцевать, чему-то научилась и что-то делаю, это различие уже не преследует меня постоянно, не имеет для меня больше значения.
Взволнованный девичий голос прервался.
– Не имеет значения? – повторил капитан Барр. Внезапно загоревшимся взглядом он впился в поднятое к нему лицо Риппл и проникновенным голосом сказал: – Уверяю вас, я не жалею, что вы родились девочкой!
Они замолчали и пошли дальше под проливным дождем.
Риппл молча удивлялась тому, что он сказал.
VIНочью она думала о его словах, вернувшись после спектакля в меблированные комнаты, где жила вместе с Сильвией и Дороти. У тех двух девушек была общая спальня, а у Риппл – отдельная, маленькая. Свет уличного фонаря проникал в комнату и бледным квадратом падал на обои и на картину в раме под названием «Безотрадный рассвет». Лежа на своем заплатанном матраце, Риппл повторяла про себя: «Уверяю вас, я не жалею, что вы родились девочкой». Почему он это сказал?
Слова капитана Барра вызвали в ней противоречивые чувства. Она и знала, и не знала, что он хотел этим сказать. Ей было приятно и в то же время неприятно, что он так сказал. Оказывается, все-таки удивительно хорошо, что она, Риппл, родилась девочкой! Но тут же ей мерещилось, будто она возвращается в комнату с решетками; будто снова связана по рукам и ногам и стала беспомощной. Риппл думала: «Если я люблю его, то может ли у меня быть такое чувство?». Она спрашивала себя: «Если я знаю, что он замечательный человек, то почему тогда задумываюсь?»
Ответ напрашивался сам собой; «Я задумываюсь потому, что он сказал: «Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтобы она жила дома». – Совсем так, как папа, как мальчики!»
Риппл размышляла: «Я задумываюсь еще и потому, что он спросил, не надоело ли мне все это, подразумевая мою работу. Если бы он хоть немного лучше относился к моим подругам! Если бы они ему понравились! Иначе в нем всегда будет нечто, отдаляющее меня от него. Почему ему не нравятся остальные танцовщицы?»
Но на другой день, когда он снова повез ее кататься, все ночные сомнения, казалось, были забыты. Ибо поездка оказалась очень приятной: дождь прекратился, они ехали в легком тумане. То, что ему не нравятся ее подруги, не так уж важно. Главное – не в этом. Ему нравилась – да, да, ему нравилась Риппл!
VIIС каждым днем это становилось яснее, и Риппл чувствовала себя все более счастливой. Такое неизменное настойчивое поклонение красивого молодого человека было самым удивительным из всего, что знала в своей жизни Риппл.
Иметь человека, которому она так дорога, – это слишком хорошо, слишком непохоже на правду!
Ибо за последние три недели она повзрослела больше, чем за три года. Подруги Риппл, которые считали ее «совершенным младенцем для ее восемнадцати лет», не заметили быстрых перемен, которые происходили теперь под маской ее нежного, детского личика.
Она знала, что дорога ему. Риппл говорила себе, что, в конце концов, живет в 1921 году, а не в девичьи годы тетушки Бэтлшип, когда девушки из хороших семей воспитывались так, чтобы привлекать подходящих искателей руки. При этом в их воспитание обязательно входило полнейшее неведение относительно чувств этого искателя, пока он сам не заявлял о них. Мысли Риппл по этому поводу в то время были достаточно неопределенными. Однако Риппл знала, и не только из слов подруг, что Виктор Барр «ради нее забыл весь мир». Она думала: «Еще никому и никогда я не была так дорога».
Риппл не брала в расчет свою семью (все так поступают в ее положении), забыла о самой Мадам, которая была к ней особенно добра и великодушна во время этого турне и всячески ее поощряла; забыла и о подругах, так расположенных к ней. Всех их словно и не существовало. Только привязанность Виктора Барра согревала Риппл, как меховой плед, делала счастливой каждую частичку ее существа.
