концепции, мы можем исходить из того, что ранние сочинения Дюркгейма (пожалуй, в большей мере, чем поздние работы по социологии религии) наложили отпечаток на видение социологии в течение долгих лет и во многих странах. Это стало результатом не одних только его теоретических успехов. Немаловажную роль сыграли и сугубо институциональные обстоятельства: успешное продвижение Дюркгейма и его школы во французской академической среде. Однако в сложной констелляции событий, определившей характер того, что принято называть социологической классикой, теоретическая продуктивность Дюркгейма, безусловно, имела весьма большое значение. Дюркгейм предложил – причем предложил не просто схематически, но на материале живого исследования, – определенный способ мышления о социальном, который и до сих пор во многом сохраняет свое влияние. Этот способ мышления присущ тем, кто разделяет воззрение на социологию как науку, ориентированную на образец естествознания, науку о точно устанавливаемых фактах («рядах фактов») и каузальных связях[60]. Но в силу этой самоочевидности оригинальность и глубина аргументов Дюркгейма могут ускользнуть от внимания. Наша задача, таким образом, состоит в том, чтобы миновать уровень наиболее внятных и – повторим еще раз – обманчиво недвусмысленных утверждений. Гораздо важнее сосредоточиться на том, что, пользуясь терминологией Джеффри Александера, можно назвать теоретической логикой Дюркгейма, которая играет в его построениях куда более существенную роль, чем искусно отобранный эмпирический материал[61].
Мы легко можем видеть, какого рода теоретические претензии связывает Дюркгейм со своими сочинениями. Книге «О разделении общественного труда» предпослан эпиграф из «Политики» Аристотеля (1261а 24). Полис, говорит Аристотель, не похож на военный союз, где все одинаковы. Полис объединяет несхожих, различных. Почему потребовалось столь очевидную, на первый взгляд, констатацию положения дел, хотя бы она даже и принадлежала самому Аристотелю, выносить в качестве эпиграфа? Дюркгейм не потому только цитирует Аристотеля, что стоит на традиционной точке зрения: человек есть по природе существо общественное. Он еще некоторым образом использует популярную в его время дихотомию. Что общество бывает «военное» и «гражданское», – это ко времени публикации «Разделения труда», так сказать, давно известно, в частности, благодаря Сен-Симону, Конту и Спенсеру. Но ведь жестко организованному обществу «одинаковых» не только типологически противопоставляется общество несхожих – мирное, гражданское общество. Для ранних социологов эти общества находятся в отношении исторической последовательности, контракт, как мы видели, приходит на смену статусу. Но можно ли считать, что специфика современного общества в том и состоит, что одно приходит на смену другому, так что дифференциация и разнородность растут по мере его эволюции? Конечно, Дюркгейм, как замечает Р. Коллинз, относительно мало занимался сравнением «реальных исторических обществ». Он считал вполне возможным вместо ранних форм нашего общества рассматривать общество племенное[62], иначе говоря, в картине линейной эволюции общества, находящиеся на одном уровне развития, взаимозаменяемы при иллюстрации положений теоретического анализа. В «Методе социологии» Дюркгейм недвусмысленно заявляет, что «общества суть лишь различные комбинации одного и того же исходного общества» (с. 480). Интерес исследователя может быть направлен, конечно, на изучение «социальных видов», которые существуют так же, как виды биологические, только менее точно очерчены и менее многообразны. Но только интерес Дюркгейма – другой, фундаментальный; общие принципы построения общества ему интереснее, чем историческое своеобразие. И с точки зрения этих принципов, современное ему общество имеет значительную специфику – но не такого рода, чтобы ссылки на Аристотеля были бы вовсе неуместными и архаичными[63]. Иначе говоря, древние общества во многом схожи с современными, и речь идет не столько об исторической смене одних обществ другими, древних – современными, сколько о различии принципов их устроения и о сходстве, сохранении, консервации важных, хотя и не вполне неизменных черт.
Такая позиция Дюркгейма напоминает нам позицию Тённиса. Правда, Тённис, как мы видели, относит аристотелевское воззрение на социальную жизнь к идеальному типу Gemeinschaft'a, который все сильнее и сильнее отступает на задний план, размывается в современном мире. Но зато и Тённис, и Дюркгейм не приравнивают разные типы организации социальной жизни к разным этапам эволюции. Они указывают только на преобладание, но не исключительное господство каждого из этих типов. Что же касается исторических обстоятельств, то немаловажно, что Дюркгейм, в отличие от Тённиса, относит господство того способа организации обществ, от которого уже Аристотель отличал полис, не к эпохе Античности, а ко временам еще более архаическим. Это значит, что основная европейская история представляет собой некоторое единство, в котором меняется удельный вес разных типов организации общества, но не меняется фундаментальная составляющая этой организации. Общества сугубо архаические рассматриваются по контрасту, но основной акцент сделан на характеристиках одного и того же общества на разных этапах его эволюции. Так что соблазн видеть в Дюркгейме простого продолжателя традиций противопоставления военного и гражданского общества необходимо решительно преодолеть. Разумеется, Дюркгейм в «Разделении труда», «Методе социологии» и «Самоубийстве» – прежде всего, теоретик современного общества. Он пишет о его специфике и его проблемах. Но проблема современного общества – это не разделение труда как таковое. Разделение труда вполне нормально, переход от обществ, в которых оно было мало развито, к обществам более дифференцированным совершился давно и, следовательно, современные проблемы не имеют отношения к разделению труда как таковому. Значит, с ним вполне может быть связано солидарное состояние общества. Взгляд на современность, ее историю и ее перспективы, таким образом, лишен трагизма, который мы не можем не почувствовать у немецких классиков социологии. Он позитивный в обоих смыслах: и положительный, умеренно реформистский, но не без некоторого консерватизма, и собственно позитивистский, научный, отдающий должное самим фактам, самой действительности, а не каким-либо нормативным и ценностным идеям относительно ее устройства. Тем более любопытно видеть, сколь проблематичной оказывается даже и эта действительность. Ведь если наблюдения покажут, что разделение труда имеет негативные следствия для солидарности, то это бросит тень не на современность в узком смысле, не на несколько не самых удачных с какой-то точки зрения веков европейской истории, но по существу на всю эту историю как таковую. Слишком глубоко в глубь веков пришлось бы возвращаться тому, кто хотел бы найти иной принцип организации социальной жизни. Слишком радикальным реформистом, а скорее революционером пришлось бы стать тому, кто вознамерился бы преодолеть нынешнее устройство общества на пути к иному, прежде небывалому. Вот почему такой взгляд на общество – не благодушный, не успокоенный, но внутренне очень напряженный. Вот почему Дюркгейм близок в разных контекстах и социалистам, и консерваторам, а его социологию в наши дни решаются именовать радикальной[64].
2. Социальные факты – видимые и невидимые
Итак, социология есть наука о фактах или рядах
