чувств, которые передаются от поколения к поколению и обеспечивают одновременно единство и преемственность коллективной жизни. … Некоторые из такого рода общих суждений, разделяемых гражданами, … отличаются двумя признаками: они имеют практическую направленность и носят обязательный характер»[88]. В статье «Определение моральных фактов», написанной гораздо позже (1906), Дюркгейм указывает на два признака «моральных актов»: обязательность и желаемость. Обязательность сказывается в том, что мы вынуждены не совершать запрещенные действия исключительно в силу самого запрета, тогда как действия в соответствии с моральным правилом поощряются. Но есть и другое обстоятельство: «В действительности мы не можем выполнять акт, который нам ни о чем не говорит, и выполнять его исключительно потому, что это приказано. Стремиться к цели, которая оставляет нас равнодушными, которая не кажется нам хорошей, которая не затрагивает сферу наших чувств, – вещь, психологически невозможная»[89].
Конечно, правомерность сведения воедино высказываний Дюркгейма, сделанных на протяжении почти двадцати лет, может быть поставлена под сомнение. Дюркгейм эволюционировал как мыслитель, на что справедливо обращают внимание многие тонкие исследователи его творчества. Но если посмотреть на дело с несколько более общей точки зрения, не дифференцируя особенности трактовки морали в разные периоды творческой карьеры Дюркгейма, то мы увидим, что единым остается главное: общество поддерживает мораль и держится моралью. Солидарность имеет моральный характер. Мораль соединяет индивидуальное поведение и индивидуальные мотивы с социальной жизнью. Мораль имеет отношение не к сфере корыстных эгоистических расчетов, но к сфере эмоций: желаний, любви, привязанности, чувства долга. И вся эта сфера, повторим еще раз, носит равным образом индивидуальный (на уровне действий и мотивов) и социальный (на уровне результатов и санкций) характер.
В этом контексте и следует рассматривать аргументацию Дюркгейма в «Разделении труда». В книге первой этой работы Дюркгейм исследует функцию разделения труда. В главе первой он цитирует Конта, который первым, по его мнению, обнаружил в разделении труда не только экономический феномен, но и источник общественной солидарности. Если бы эту гипотезу удалось доказать, говорит Дюркгейм, тогда оказалось бы, что разделение труда является источником существования «наших обществ», оно «определяло бы существенные черты их устройства» (с. 64)[90]. И если так, продолжает он, «то оно должно носить моральный характер, ибо потребности в порядке, гармонии, общественной солидарности всеми считаются моральными» (с. 65). Однако, как было уже указано, точному наблюдению ускользающий феномен солидарности не поддается. «Значит … надо заменить внутренний, ускользающий от нас факт, внешним, символизирующим его фактом и изучить первый при помощи второго» (там же). Солидарность «обнаруживает свое присутствие видимыми действиями» (там же). Зримым символом ее является право. Разумеется, солидарность не исчерпывается своими видимыми проявлениями, а нравы не всегда согласны с правом. Но изучить невидимое можно лишь по видимым его действиям, а противоположность нравов и права возникает лишь в исключительных обстоятельствах. «Поскольку право воспроизводит основные формы социальной солидарности, нам остается только классифицировать основные виды права, чтобы затем исследовать, каковы соответствующие им виды социальной солидарности» (с. 69). Таких видов Дюркгейм находит два, соответственно роду санкций, которые предполагают содержащиеся в них правила. Во-первых, это санкции, связанные с причинением страданий индивиду, репрессивные санкции уголовного права. Во-вторых, это санкции, направленные на «восстановление прежнего порядка вещей», реститутивные санкции права гражданского, коммерческого, процессуального, административного и конституционного[91].
В главе второй Дюркгейм более подробно исследует право, связанное с репрессивными санкциями. Он обращает внимание на то, что эти санкции связаны с сильными и определенными чувствами. «Речь идет о том, чтобы сделать или не сделать нечто: не убивать, не ранить, произносить такую-то формулу, совершать такой-то обряд и так далее. Напротив, такие чувства, как сыновняя любовь или милосердие, представляют собой неопределенные стремления к весьма общим объектам. Поэтому уголовные правила отличаются своей ясностью и точностью, между тем как чисто моральные правила представляют вообще нечто расплывчатое» (с. 79–80). Уголовные правила не только ясны и точны, они еще и очень устойчивы, например, в сравнении с гражданским правом. Иначе говоря, они свидетельствуют о силе коллективных чувств, оскорбление которых и вызывает наказание. В этой сфере нарушение вызывает гнев, то есть мобилизацию резервов страсти (см.: с. 98). Сама эта сфера образуется за счет сложения индивидуальных состояний сознания, которые, будучи тождественными, усиливают друг друга. Эти коллективные чувства Дюркгейм приписывает тому, что он называет conscience collective – коллективному сознанию, в привычном русском переводе[92]. Дюркгейм называет его также «общим сознанием». «Поскольку коллективные чувства, оскорбляемые преступлением, – самые распространенные в обществе, поскольку они относятся к особенно сильным состояниям общего сознания, они не могут терпеть противоречия» (с. 99). Определяет он это сознание следующим образом: «Совокупность верований и чувств, общих в среднем членам одного и того же общества, образует определенную систему, имеющую свою собственную жизнь; ее можно назвать коллективным или общим сознанием. … Оно одно и то же на севере и на юге, в больших городах и маленьких, в различных профессиях. Точно так же оно не изменяется с каждым поколением, но, наоборот, связывает между собой следующие друг за другом поколения. Значит, оно нечто совершенно иное, чем частные сознания, хотя и осуществляется только в индивидах. Оно – психический тип общества…» (с. 80).
Это определение само по себе, конечно, скорее вызывает вопросы, чем дает ответы. Однако мы пока воздержимся от его подробного анализа, чтобы не потерять основную линию дюркгеймовского аргумента. Итак, коллективное сознание оскорблено преступлением, преступление есть именно то, что оскорбляет коллективное сознание. Никаких иных, несоциальных квалификаций преступление не имеет. Именно отсюда выводится репрессивный характер санкции. Даже если в некоторых случаях коллективное возмущение далеко не так сильно, чтобы объяснить суровость наказания, это не меняет существа дела. Например, проступки в отношении органов государственной власти могут оставить большинство граждан равнодушными, но караются они куда более строго, чем «повторное нарушение договоров, постоянное отсутствие порядочности в экономических отношениях» (с. 84). Дюркгейм объясняет это тем, что главнейшая функция управляющей власти – «заставить уважать верования, традиции, коллективные обычаи, то есть защищать общее сознание против всех, как внутренних, так и внешних, врагов. Таким образом, она становится символом общего сознания, его живым выражением в глазах всех» (там же). Соответственно, и наказание, направленное на причинение страдания, не есть бесцельная и бессмысленная жестокость. «Это знак, свидетельствующий, что коллективные чувства все еще коллективны, что единение умов в одной и той же вере сохраняется – и таким образом оно возмещает зло, нанесенное преступлением обществу» (с. 107).
Иначе говоря, не только отдельные события, но и совокупная
