Социальные факты ни подтверждаются, ни опровергаются чистой дедукцией, тем более – дедукцией из «предпонятий», то есть некоторых научно не проясненных и не выверенных идей и представлений, с которыми также и ученый подходит к своему объекту, если только не следует правилам метода. По правилам метода, говорит Дюркгейм, от предпонятий надо избавляться. Логические операции лишь помогают очистить данные наблюдений от индивидуального и случайного[76]. Значит ли это, что мы тем самым словно бы видим или осязаем (опять-таки в самом широком смысле слова) социальный факт?
На первый взгляд, именно к этому и сводится аргументация Дюркгейма. Необходимо «вернуться к ощущению – первой и необходимой основе всех понятий»[77]. Однако социальная жизнь «не изолирована и не существует отдельно от воплощающих ее событий», которые «в разных случаях и ежеминутно меняют свой облик, сообщая ей свою подвижность. Она состоит тогда из ряда свободных течений, которые постоянно находятся в процессе преобразований и не могут быть схвачены взором наблюдателя. Значит, это не та сторона, с которой ученый может приступить к изучению социальной реальности»[78]. Поэтому, не отказываясь от наблюдения, надо сменить его объект: «коллективные привычки» – то устойчивое, что представляет для нас подлинный интерес, надо искать не в индивидуальных действиях, но в «определенных формах»: юридических и нравственных правилах, народных поговорках, фактах социальной структуры[79]. В этих рассуждениях есть большое внутреннее напряжение. С одной стороны, все ощутимое, о чем говорит Дюркгейм, все обычаи, привычки, не говоря уже о юридически оформленных правилах, давным-давно было предметом исследования юристов и политических философов. С другой стороны, как мы помним, важнейшее положение Руссо, касающееся общей воли, состоит именно в том, что там нет ощутимого, там требуется размышление и фантазия, даже зримого единодушия недостаточно. И Дюркгейм, конечно, это понимает и помнит. И получается столкновение двух исследовательских идеологий: от позитивной науки идет доверие к наблюдению, от философии – рассуждения о том, что в принципе увидеть нельзя.
Таким образом, вырисовывается довольно сложная картина. Наблюдению доступны индивидуальные события, однако изменчивые впечатления об изменчивых событиях не позволяют различать источники: что исходит от внешнего мира, а что – от самого наблюдателя. В событиях воплощается, но к ним не сводится, социальная жизнь. Социальная жизнь способна кристаллизоваться. Формы кристаллизации также доступны наблюдению, однако они не только суть нечто равное самому себе, но и являются выражением социальной жизни. То, что выражается, отчасти равно выражающему, однако в полной мере оно представляет собой «ускользающую реальность», то «конкретное содержание коллективной жизни», которое – при исследовании устойчивых форм – остается «временно вне науки»[80]. Почему же ускользает эта реальность?
Конечно, потому, что конкретное подвижно, многообразно и изменчиво. Но не только поэтому. Столь же важно, что солидарность членов общества – «чисто моральное явление, не поддающееся само по себе ни точному наблюдению, ни особенно измерению. Значит … надо заменить внутренний, ускользающий от нас факт внешним, символизирующим его фактом и изучить первый при помощи второго»[81]. Следует ли отсюда, что солидарность – моральный факт – есть единственный социальный факт, обладающий подобными характеристиками и достойный изучения? Мы видели, что это не так. Ни социальная морфология в целом, ни значительные области социальной физиологии не имеют морального характера. Говоря о том, что представляет собой наука о моральных фактах как социологическая дисциплина, Дюркгейм подчеркивает, что «моральные факты связаны с другими социальными фактами, и речь не может идти о том, чтобы от них абстрагироваться, но моральные факты образуют в социальной жизни особую сферу…»[82]. Особость этой сферы внешним образом состоит лишь в том, что она составляет реальность sui generis. В самом простом смысле это есть лишь иное обозначение ее особости. Но более глубокий смысл состоит в другом. «Если индивид, каковым я являюсь, не есть цель, сама по себе имеющая моральный характер, то точно так же с необходимостью дело обстоит с индивидами, которые являются мне подобными и отличаются от меня лишь в большей или меньшей степени. Отсюда мы можем сделать вывод, что если мораль существует, то она может иметь целью только группу, образованную известным множеством ассоциированных индивидов, то есть общество, при том, однако, условии, что общество может рассматриваться как особая личность, качественно отличная от составляющих ее индивидуальных личностей. Мораль, следовательно, начинается там, где начинается привязанность к группе, какой бы ни была последняя»[83]. Иначе говоря, есть некие определения группы, а есть вообще возможность ее существования, то, без чего не было бы никаких прочих определений. Именно это и называется ее моралью. Мораль – фундаментальная составляющая социальности. Но дело не просто в том, что тем самым получают объяснение надындивидуальные феномены. Важнее их ценностный характер. Именно моральное, с одной стороны, является внешне обусловливающим, а с другой – внутренне обязательным, ценным даже в отсутствии санкций[84]. Предельным образом – поскольку «в морали существует священное»[85], поскольку мораль «повсюду в истории предстает как несущая на себе печать религиозности»[86] – она является изначальным (вместе с религией) регулятором человеческих отношений. Трактовка морали в сочинениях Дюркгейма очень различна в разные периоды его творчества[87]. Признание ее фундаментального значения в социальной жизни практически неизменно. Поэтому столь велика роль косвенных способов наблюдения, выводов, которые позволяют сделать статистика, исследование письменных источников: сам по себе феномен морали, социальный факт солидарности столь же мало наблюдаем, как, например, стоимость в учении Карла Маркса. Самый важный социальный факт наименее осязаем. Речь может идти об очень сложном его постижении, которое лишь на самый поверхностный взгляд следует путем эмпирической науки. И вместе с солидарностью постигаются иные, сопутствующие ей или противодействующие ей феномены: вся область моральных фактов, главная область фундаментального социологического исследования.
3. «О разделении общественного труда»: структура теоретического аргумента
Несколько упрощая, мы можем сказать, что главной заботой Дюркгейма в его первом большом труде является мораль, а главной проблемой – разделение труда. Разделение труда связано с прогрессом цивилизации. Мораль – с существованием социальности, социального порядка как такового. Здесь очевидна внятная перекличка с постановкой вопроса у Конта: проблема соотношения порядка и прогресса, как формулирует отец-основатель социологии, является центральной для позитивной социальной науки. Однако собственно моральный пафос Дюркгейма выражен значительно более ярко, чем у Конта. Еще в первом своем лекционном курсе 1887—88 годов, то есть за несколько лет до публикации «Разделения труда» (1893), он говорил о том, что «в любом обществе существует некоторое множество идей и
