— Я искажаю по-своему, ты — по-своему.
МакФриз словно не расслышал.
— Все эти вещи, они даже упоминания не стоят, не говоря уже о полноценной беседе, — сказал он. — Дж. Д. Сэлинджер... Джон Ноулз... даже Джеймс Кирквуд и этот парень Дон Бридс[34]... они уничтожили радость быть подростком, Гэррети. Ты молод, тебе шестнадцать лет, но ты уже не можешь говорить о боли взросления, если хочешь сохранить хоть какое-то достоинство. Тебя просто воспринимают как сраного Рона Говарда[35] со стояком.
МакФриз рассмеялся слегка истерично. Гэррети понятия не имел, о чем он говорит. Он был окружен защитной оболочкой своей любви к Джен и нисколько этого не стеснялся. Ноги шаркали по асфальту. Гэррети чувствовал, что его правый каблук немного расшатался. Скоро гвозди не выдержат, и его придется отбросить как мертвую кожу. Позади Скрамм зашелся в приступе кашля. Прогулка — вот что тревожит Гэррети, а вовсе не вся эта дурацкая романтическая хрень.
— Но все это не имеет никакого отношения к истории, — сказал МакФриз, как будто прочитав его мысли. — Насчет шрама. Это было прошлым летом. Мы оба хотели сбежать из дома, подальше от родителей, и подальше от всепроникающего запаха навоза, чтобы Великая Любовь смогла наконец расцвести. И вот мы нашли работу на фабрике по производству пижам в Нью-Джерси. Каково, Гэррети, а? Пижамная фабрика в Нью-Джерси.
— Мы сняли отдельные квартиры в Ньюарке. Отличный город Ньюарк — бывали дни, когда туда стекался запах навоза со всего штата. Наши родители побузили немного, но учитывая раздельное проживание и вполне неплохую летнюю работу, они бузили не слишком сильно. Я жил с двумя другими парнями, а у Присциллы были три соседки. Мы уехали третьего июня на моей машине, и около трех остановились в мотеле, чтобы избавиться от проблемы девственности. Я чувствовал себя настоящим вором. Ей особо не хотелось трахаться, но она решила сделать мне приятно. Это был один из мотелей сети "Укромный уголок". Когда мы закончили, я сполоснул своего троянца[36] в их фирменном сортире и промыл рот водой из их фирменного бумажного стаканчика. Очень романтично было, сущий рай на земле.
— Потом мы отправились в Ньюарк, нюхая по дороге навоз, и были совершенно уверены, что это другой навоз. Я отвез ее, а потом уже поехал к себе. Со следующего понедельника мы вышли на работу в Плимутской Фабрике Ночного Белья. На кино это было мало похоже, Гэррети. Постоянно воняло отсыревшим волокном, и мой бригадир оказался ублюдком, а во время обеденного перерыва мы обычно швырялись крепежными крюками в крыс, которые бегали среди упаковочных мешков. Но все это было не важно, потому что любовь. Сечёшь? Это была любовь.
Он сплюнул в пыль, глотнул воды из фляги и потребовал новую. Группа взбиралась на высокий холм с крутым склоном, и МакФриз мог говорить только в промежуткам между судорожными вздохами.
— Присцилла работала на первом этаже, эдакая витрина для всех этих придурочных туристов, у которых не нашлось лучшего занятия, чем поехать на экскурсию в место, где делают их любимые пижамки. Там было очень даже неплохо: стены приятных пастельных тонов, современное оборудование, кондиционеры. Присцилла пришивала пуговицы с семи до трех. Ты только подумай — по всей стране люди носят пижамы, пуговицы к которым пришивала Присцилла своими собственными руками. Эта мысль способна согреть самое черствое сердце.
— Я работал на пятом этаже. Я был упаковщиком. Видишь ли, в подвале необработанное волокно красили, и поднимали наверх, на пятый этаж по этим специальным трубам с помощью теплого воздуха. Когда прибывала очередная партия, звонил особый звоночек, я открывал свой приемник, и там, значит, лежала целая долбаная гора этого волокна всех цветов радуги. Я его оттуда доставал вилами, запихивал в двухсотфутовые мешки, и с помощью подъемника бросал их в кучу других таких же мешков рядом с сортировочной машиной. Она их разделяла, ткацкие станки ткали, а потом другие ребята разрезали получившуюся ткань и кроили из нее пижамы, а затем Присцилла на своем пастельном этаже пришивала к ним пуговицы, пока идиоты-туристы глазели на нее через стекло... совсем как эти сейчас глазеют на нас. Ты меня вообще слушаешь, Гэррети?
— Шрам, — напомнил Гэррети.
— А я все отвлекаюсь, да? — сказал МакФриз, потер подбородок и расстегнул рубашку. Лес волнами тянулся вперед, к горизонту, небо над которым пронзали горы, похожие на зубья пилы. Примерно в десяти милях впереди, почти не видная в жарком мареве, торчала из моря зелени пожарная вышка. Дорога скользила по этому морю как серая змея.
— Поначалу все было хорошо и прекрасно, и прямо таки пронизано поэзией. Я трахнул ее еще три раза, все три — в автокинотеатре, и запах навоза с соседнего пастбища проникал в автомобиль через окна. У меня никак не получалось полностью избавиться от цветных волокон в волосах, и не важно, сколько раз я мыл голову, но хуже всего было то, что она стала отдаляться от меня, уходить куда-то. Я любил ее, правда любил, я знал это, но не мог придумать, как сказать об этом так, чтобы она поняла. Даже секс был здесь не помощник. И повсюду этот проклятый запах навоза.
— Фигня была в том, Гэррети, что платили сдельно. Это значило, что зарплата была мизерной, но мы также получали процент за то, что сделали сверх нормы. Я был не очень хорошим упаковщиком. Я делал двадцать три мешка в день, а норма обычно была в районе тридцати. И это вовсе не добавляло мне популярности среди других рабочих, потому что я их нехуево подводил. Харлан из покрасочного цеха не вырабатывал свою норму, потому что я не успевал разгружать свой приемник. Ральф на сортировочной машине не вырабатывал свою норму, потому что я отправлял ему слишком мало готовых мешков. Хорошего было мало. Они злились, и хорошего в этом было мало. Понимаешь?
— Ага, — сказал Гэррети, провел тыльной стороной ладони по шее, и вытер руку о штаны. На штанах осталось темное пятно.
— Между тем, Присцилла работала не покладая рук. По вечерам она, бывало, часами болтала о своих подружках, и все как правило одно и то же. Сколько эта зарабатывает. Сколько та зарабатывает. Но больше всего — сколько зарабатывает сама Присцилла. А зарабатывала она неплохо. Вот так я узнал, как это весело — соревноваться с девушкой, на которой собрался жениться. В конце недели я приходил домой с чеком на шестьдесят четыре доллара и сорок центов и смазывал свои волдыри заживляющим лосьоном. Она делала около девяноста баксов и клала их на счет сразу, как только успевала добежать до банка. А когда я предложил, что неплохо было бы объединить сбережения, можно было подумать, я предложил ей ритуальное убийство.
— Через некоторое время я перестал ее трахать. Можно было бы сказать, что я перестал с ней спать, это звучит не так вульгарно, но на самом деле мы с ней никогда не спали на одной кровати. Я не мог пригласить ее к себе, там обычно толклось не меньше 16-ти парней, лакающих пиво, и у нее тоже всегда кто-то был — по крайней мере, так она говорила, — и заплатить за комнату в мотеле я бы не смог, и уж конечно я не стал бы предлагать ей скинуться на нее, так что мы просто трахались на заднем сиденье машины в автокинотеатре. И я понял, что становлюсь ей отвратителен. И вот, поскольку я это понял, и еще потому что сам начал ее ненавидеть, хотя и любил по-прежнему, я предложил ей выйти за меня замуж. Прямо сейчас. Она начала юлить, пыталась сменить тему, но я заставил ее принять решение — да или нет.
— И она сказал "нет".
— Разумеется, она сказала "нет". "Пит, мы не можем себе позволить. Пит, что скажет моя мама. Пит, надо подождать". Пит то, Пит это, но настоящей причиной всю дорогу были деньги, деньги, которые она зарабатывала, пришивая пуговицы.
— Нечестно было так нападать на нее.
— Ну, конечно, нечестно! — свирепо сказал МакФриз. — Я знал это. Я хотел, чтобы она почувствовала себя жадной самовлюбленной сучкой, потому что она заставляла меня чувствовать себя неудачником.
Его рука снова потянулась к шраму.
— Правда, ей и стараться-то было не нужно, ведь я и в самом деле был неудачником. Мне нечего было ей предложить, если не считать члена, который я мог в нее воткнуть, но и здесь я натыкался на отказ — она не давала мне чувствовать себя мужчиной.
Сзади грохнули выстрелы.
— Олсон? — спросил МакФриз.
— Нет. Он все еще идет.
— А-а.
— Шрам, — напомнил Гэррети.
— На кой тебе это надо?
— Ты спас мне жизнь.
— Да ну тебя в жопу.
— Шрам.
— Я подрался, — наконец сказал МакФриз после долгой паузы. — С Ральфом, оператором сортировочной машины. Он поставил мне фингалы на оба глаза, и сказал, что если я не свалю, он мне еще и руки сломает. Я сдал смену и сказал Присцилле, что увольняюсь. Да она сама видела моё лицо. Она поняла. Сказала, что так наверное будет лучше. Я сказал, что возвращаюсь домой, и предложил ей поехать вместе. Она сказала, что не может. Я сказал, что она всего лишь рабыня своих сраных пуговиц, и лучше бы я её никогда не встречал. Во мне было столько яда, Гэррети. Я сказал ей, что она дура и бесчувственная сука, и что она не видит дальше своей сберкнижки, которую она все время таскала в сумочке. Всё это было несправедливо, но... какая-то правда в этом была, наверное. И достаточно много. Мы были в её квартире. Мы впервые были там наедине: все соседки ушли в кино. Я попытался затащить ее в постель, и она ударила меня по лицу канцелярским ножом. Это был сувенирный нож, какой-то друг прислал ей его из Англии. На нем был нарисован Паддингтонский медведь. Она ударила меня ножом, как будто я пытался ее изнасиловать. Как будто у меня инфекция, и я могу ее заразить. Улавливаешь суть, Рей?
