сумрак, а Мурминского не было… Беспокойство профессора трудно обрисовать. Его сердце сжалось каким-то предчувствием, что хуже, имел к себе как бы упрёк, что мог быть причиной несчастья из-за неразумного позволения на то, чтобы его потащили на обед…
Поздно ночью профессор ходил ещё, хотя едва на дрожащих ногах мог удержаться. Когда закрывали двери каменицы, он вошёл домой, больной, истощённый, почти в отчаянии. Он бросился так на кровать и уснуть не мог, постоянно прислушиваясь, не зазвонит ли кто. Но эта бессонная, длинная ночь прошла даже слишком спокойно.
Белым днём Куделка, несмотря на покрапывающий дождь, выбрался на напрасные поиски Теодора, следа которого нигде найти не мог. Около десяти часов с тем своим горем и тревогой пошёл к докторовой. По его лицу хозяйка сразу узнала, что ей что-то плохое принёс.
– Исчез! – сказал, не приветствуя даже, профессор. – Нет его. Может, жизни себя лишил…
Женщина заломила руки.
В одну минуту решили как можно тщательней вести поиски в местечке и околице. Куделка пошёл к советнику, которому признался в своём беспокойстве, бросили полицию, со своей стороны докторова наняла нескольких евреев, привыкших к подобной слежке за должниками. Всё это, однако, не принесло никакого результата. Мурминский, прямо вышедший от докторовой, не, заходя домой, как стоял, двинулся куда-то в свет… или…
Терялись в догадках. Старый Куделка был так взволнован и задет, что даже этой стопки книг, лежащей на полу не касался…
Известие об этом происшествии разошлось вскоре по городу и достало до ушей пана президента, который её принял с видимым холодом, но очевидной радостью. Не сказал ни слова, когда ему о том донесли, выслушал, посмотрел, прояснилось его лицо – но смолчал.
Первый раз за много недель видели его таким свободным и весёлым. В этот день он вышел после обеда на одинокую прогулку, что ему слишком редко выпадало и, что ему ещё никогда в жизни не выпадало, повернул на дорогу, где стоял госпиталь Сестёр Милосердия. Казалось, что что-то тянуло его туда, несомненно, забота о состоянии этого благодетельного заведения, который был под его верховной опекой.
Инстинктивная эта забота об институции пришла как раз впору, потому что, наверное, из плохо понятой инструкции, данной президентом эконому, там обещались вещи великой важности и значения.
Мы говорили уже, что, послушный вдохновению свыше, достойный эконом постарался о перенесении номера 136 в отдельный покой. У больного было небольшое улучшение, было оно, однако же, заметно, хотя приходило медленно. Горячка заканчивалась, кашель значительно уменьшился, сон имел гораздо более спокойный и временами открывал глаза, лежал, казалось, восстанавливает сознание, хотя сестре Хиларии, отвечающей за него, на вопросы её не отвечал.
Это состояние не очень было на руку ревностному эконому, который, зная, какого важного преступника имел в руках, желал, – пока болезнь его могла это облегчить – стать собственником бумаг, которые висели на груди у больного. Пару раз среди ночи он даже пробовал, не удасться ли ему оборвать верёвку, на которой весела сумочка, и незаметно её вынуть. Всегда, однако он находил больного проснувшимся и со скрещенными на груди руками, как если бы хотел сохранить своё сокровище. Это родило тем большие подозрения, что бумаги, должно быть, были большой важности. С каждым днём, однако добыть их становилось всё труднее. Эконом, желающий приобрести добрую ноту и послужить президенту, ломал голову над добычей этого мешочка с бумагами. Предыдущего вечера он напал на очень удачную мысль, которая доказывала, что он был способен на что-то большее, чем на эконома. Заметив, что больной спал всё легче и сон имел бдительный и прерывистый, решил в стакан, который ему вечером приносили, подсыпать маленькую дозу морфия, могущего погрузить в приятный и спокойный сон. Эконом, который обеспечивал материалами аптеку госпиталя, и немного знал и всегда оставлял себе маленький запасик аптечных ингредиенций, легко мог это исполнить. Как-то в приготовленную кружку он всыпал добрую дозу, не испытывая никаких угрызений совести – потому что она только смягчению несчастных страданий могла способствовать.
Этот достойный эконом был одним из самых набожных членов нескольких братств и превосходил своим религиозным рвением даже добродетельных сестёр милосердия. Был чрезмерно суровый для других и стерёг, чтобы в госпиталь никто, за исключением католика, принят не был. Когда он молился в часовне по книжке, вздыхал и бил себя в грудь так, что глаза всех обращал на себя, – но должен был также заботиться о том (имея такую милую фамилию), чтобы с властями и силами земными быть в хороших отношениях. Дав этот стакан (extra) больному, что крайне возмутило сестру Хиларию, эконом ожидал только скорого действия морфия. В госпитале было уже тихо и только ночные лампы сверкали в коридорах и в кельях… когда эконом, днём ранее смазав маслом замок комнатки, чтобы скрип двери больному не был неприятен, отворил её и скользнул в комнатку. Старик спал сном глубоким и тяжёлым – руки держал, как обычно, скрещенными на груди. Эконом потихоньку приблизился… При слабом свете из коридора через стекло в дверях он легко увидел положение головы, рук и шеи. Воротник рубашки заслонял как раз то место, где должна была покоиться верёвка от мешочка. Деликатно, ловко рукой отклонил его достойный смотритель и в действительности увидел толстую, крепкую верёвку. Маленькие ножницы, вложенные под одежду, действительно с немалым трудом разрезали верёвку надвое.
Дело шло только о том, чтобы, взяв за конец этот мешочек, вытащить так, чтобы больного не разбудить. Эта манипуляция, проделанная с ловкостью хирурга либо фокусника, частью получилась. Руки покоились на месте, а плоский мешочек подходил кверху.
Видя уже таким близким достижение цели своих желаний, эконом задел немного за живое, доставая полностью наверх коробочку, и больной в ту же минуту, испуганный, пробудился. Эконом едва имел время спрятать добычу в карман, когда старый, бессильный тот человек схватился за грудь, а затем схватил его за руку. Несмотря на слабость, эти пальцы как в железные клещи взяли испуганного смотрителя. Ему понадобилось чрезвычайное напряжение, чтобы из этого объятия вызволиться, и как можно быстрей ушёл в свою комнату, где в потёмках лёг в кровать.
В эти же минуту в госпитале послышалось какое-то оживление, необычное движение – хождение, шёпот и какой-то сдавленный крик. Эконом, оставив мешочек под подушкой, сам выбежал узнать, что случилось.
Около комнаты незнакомца крутились сестра Хилария, сторож и доктор… Казалось, что больной получил какой-то пароксизм во сне, потому что выл, кричал, бросался и неразборчиво всхлипывал… Ничем его успокоить было невозможно. Хватался за грудь, рвал на себе рубашку, искал как бы чего-то потерянного вокруг себя. Сестра Хилария поила его чем-то охлаждающим, но он отталкивал напиток
