Здесь видно, как происходит порождение дополнительных (а на самом деле – самых важных, центральных) смыслов в миниатюрах Давыдова: при малейшем отходе от равномасштабного воспроизведения бытовой ситуации включаются совершенно новые алгоритмы семантики. В начале и в конце стихотворения присутствуют две прозрачные аллюзии на узнаваемые со школьных времен пушкинские тексты. Сначала получается, что «поэта» требуют к (неупомянутой, но явно подразумеваемой) «священной жертве» вовсе не Аполлон, а как раз таки «заботы суетного света», с творчеством вроде бы несовместимые. Однако в финале именно неназванные друзья-хозяева-собутыльники, некие «они», олицетворяющие мирскую суету, повелительно изрекают «иди» с интонацией, безошибочно отсылающей к «Пророку»: восстань, виждь и, обходя моря и земли, – жги сердца глаголом. Возвышенный пафос церковнославянских словес исчезает неспроста: повеление высказывается от имени повседневной суеты и к ней же отсылает. Именно быт должен быть творчески освоен, преодолен, окольцован словом, пусть не высоким по штилю, но столь же мирозиждущим и объемным.
Многочисленны в стихотворениях Давыдова и противоположные по смыслу и духу реакции на засилье обманчивой усредненности и простоты – иронические интонации возникают с завидной регулярностью. Впрочем, чем далее, тем более – ирония и стеб оказываются весьма несовершенным оружием: все игры происходят всерьез, требуют если не полной гибели, то понимания ее угрозы:
никак не обойтись без стёбакогда приходит дядя стёпаза руку ласково беретведет ведет в свой огородтам чудеса. но нам не далисоставить перечень чудеслишь почки нежные отбилии сбросили куда-то вниз
Ирония почти неизбежно перерастает в свою противоположность, серьезную рефлексию, не только не способствующую освобождению от ловушек повседневной рутины, но усугубляющую их власть:
если кому-то есть до чего-то делоесли кого-то интересует мнениене твое да и не мое неважно чьеэту персону не определишь как гения……………………………………………………не гений он и человек ли? мудрено сказатьто есть он есть но как он есть каким манеромкуда его влечет недальновидный следует заметить ума равно и не по летам задрюченное тело –неведомоно вот над горизонтомвстает природы царь встает уже стоитблин! посмотри! какой нелепый видрефлексия увы взрывается экспромтоми наш субъект вовек не будет индивид
Все предельно грубо и зримо, даже безотрадно: всякий, кто пытается осмыслить происходящее, достоин насмешки, вернее будет даже поменять местами предпосылку и результат: именно тот, кто не желает быть пассивным винтиком, достоин осуждения и насмешки.
Один из сборников Данилы Давыдова недаром многозначительно озаглавлен: «Добро». Насколько уместно говорить в условиях предельного усреднения и упрощения основных алгоритмов жизни о допустимости и необходимости присутствия в ней морального закона? Не будем проводить пафосные параллели с риторическими конструкциями о возможности существовании искусства после Аушвица или о том, укоренена ли в современном бытии человеческом какая-либо иная теодицея, кроме апофатической, то есть исходящей из эмпирической невозможности рассуждений о Божестве. Предмет переступающих через сомнение, облеченных в форму притч рассуждений Данилы Давыдова – конкретнее и уже, но нисколько не примитивнее, не мельче: насколько повседневная практика существования современного человека может быть прочитана с использованием кодов традиционной морали?
Начинать эти рассуждения следует ab ovo, с попыток заново определить понятия, обновить значения слов, стертых ритуалами усреднения, тотальной высказанностью всех смыслов и усталостью от многократного высказывания плоских трюизмов.
Вместо уверенности и гарантированности очевидностей вокруг внезапно оказывается мир еще неназванных (или уже не называемых подлинными именами) вещей, которые надо заново и точно наречь, тем самым подарив им новую жизнь:
Спорное дело: никак не найтисамому ветру определенье словарное,а коль не выйдет – что будет с газетой,вырванной из рук,что станет с песком, в кулек закрученным?..
В этой перспективе ненареченности простых вещей обычного горожанина обступает другой мир – не переполненный, но пустой, взыскующий правильных мыслей и поступков, соразмерных заново нарекаемым вещам. Отягощенность клишированными рецептами поступков и определениями предметов уступает место свежести и полноте, особенно ясно наблюдаемой в недавних по времени стихотворениях Давыдова:
мне больно от отсутствия меня –но это ведь довольно распространенная фигня –говорят: это пройдет главное оставаться на собственном местеговорят: не забывай о совести о честии вот в лесу глухом печальном –ведь каждый знает этот лес! –блюду свой интерессижу мечтаю молча об огне первоначальном
Никакие отговорки о «распространенной фигне» не спасают от мечтаний о «первоначальном огне», от невозможности скрыть от самого себя всей подноготной подлинности, порою нежелательной, не подходящей под стандарты быта, лишенного метафизического измерения. Порою сквозь стеб трагикомически, серьезно-иронически проступают чуть ли не интонации Арсения Тарковского, о вещах предельных рассуждавшего предельно осторожно и абсолютно серьезно («Я жить хочу и умереть боюсь…»):
пусть смерти нет но я ее боюсьну то есть ненавижу и любуюсьнепереходный, ты наводишь грустьа переходный – даришь робостьв ней нет ведь ничегов ней много слов пустыхв ней множество ничьих, опустошенных шкуроки соблазнительныхно подлых мечтдавай дерзи, придурокда будешь вечн
соси фальшивый леденецпопискивая, птенецпока сияющий венецгниет, недорог
Какой-то надлом-перелом все более заметен в недавних стихах Данилы Давыдова. Что это означает – не берусь судить, хотя, по первому впечатлению, мне это обретение третьего смыслового измерения кажется хоть и рискованным, но продуктивным и перспективным. Так что, может, и вправду не всуе сказано:
мое хипье которому все малопопробуй-ка с начала да в началотогда быть может вектор изменитсяи сядет вдруг какая птица?
Библиография
Добро. М.: Автохтон, 2002. 164 с.
О времени, об огне // Дети Ра. 2005. № 4(8).
Сегодня, нет, вчера. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2006. 96 с.
Контексты и мифы / Предисл. Ю. Орлицкого, Д. Кузьмина. М.: Арт Хаус Медиа, 2010.
Стихи // Урал. 2010. № 3.
Марш людоедов / Предисл. М. Гейде. М.: НЛО, 2011. 160 с.
Московская метафизика // Урал. 2013. № 1.
За все надо платить // НЛО. 2014. № 1(125).
«вот кажется уже случилось…» и др. стихи // Волга. 2014. № 3–4.
Да потому что тут // Новый мир. 2014. № 3.
Григорий Дашевский
или
«Простачок такой-то, приди в себя…»
Даже не знаю, стоит ли в начале разговора упоминать о том, что «в миру» Григорий Дашевский – тонкий филолог-классик, переводчик интеллектуальных книг. С одной стороны, античные лирики (и не только лирики) имеют к его стихам отношение самое непосредственное, но с другой – какое все это имеет значение? Главное в другом: Дашевский – из тех поэтов, которые могут себе позволить писать (по крайней мере публиковать) сравнительно немного и при этом не только не зарыть в землю талант, но наоборот – не растрачивать дар по мелочам, избавиться от извечной опасности преждевременного узнавания стихов и автоматизации счастливо найденных приемов.
Голос Григория Дашевского громок и отчетлив даже в отсутствие обычных для наших дней медийных «усилителей» звучания и премногих томов напечатанных книг. Стих Дашевского подобен полету истребителя с изменяющейся геометрией крыла, поэту удается удержать перед внутренним взором читателя сразу две или даже несколько параллельных картинок, ситуаций, интонаций.
Тот храбрей Сильвестра Сталлоне илиего фотокарточки над подушкой,кто в глаза медсестрам серые смотритбез просьб и страха,
а мы ищем в этих зрачках диагнози не верим, что под крахмальной робойничего почти что, что там от силылифчик с трусами.
Тихий час, о мальчики, вас измучил,в тихий час грызете пододеяльник,в тихий час мы тщательней проверяемв окнах решетки.
Уже название стихотворения («Тихий час») обнаруживает забытую многосмысленность этого словосочетания, закрепленного почему-то исключительно за послеобеденным сном в детском саду или советском пионерлагере. Час спокойного самонаблюдения порождает мысли, отсылающие сразу к нескольким контекстам – от детсадовского («не спать, когда положено») до тюремного («дожить до рассвета очередного дня»), от «пубертатного» («немедленно раздеть глазами любое существо противоположного пола») до больничного («угадать в глазах медсестры отсутствие страшного диагноза»). Не символическое единство бытового и духовного планов единого события, не вдохновенно импровизационное раздвоение исходной ситуации (игра на рояле и кормление птиц у Пастернака: «Я клавишей стаю кормил с руки…»), а полиэкранное параллельное развитие нескольких историй, увязанных в узел сходством стержневого мотива.
