Она приподняла тюлевую юбку, и та легла ей на бедра, словно смятая бумага. Ей до того не нравилось платье и она была настолько не уверена в том, что делает, что скажи я ей — ты права, платье отвратительное, да и мы с тобой что-то не то творим, послушай, ну-ка послушай меня внимательно, все, что происходит, — отвратительно, все это — ошибка, а платье — это знак, ты не хочешь за него замуж, ты вообще не собиралась замуж, давай мы сейчас развернемся, поедем обратно, и все будет хорошо, я тебе обещаю, все будет хорошо, — осмелься я сказать вслух правду, которую я так ясно сознавал, она посмотрела бы на меня несколько мгновений с суровым видом, а потом рассмеялась бы своим разноцветным смехом и ответила бы: ладно, поехали отсюда, пусть будет по-твоему.
Но обстоятельства не располагали к искренности, и поэтому я сказал:
— Не надо говорить, что платье не то. Оно тебе очень идет.
На асфальте уже лежало белое покрывало толщиной в несколько сантиметров, колеса отказывались слушаться, если я слишком резко поворачивал руль. Машины двигались медленно и осторожно. Я тоже двигался медленно, стараясь ехать по колее, оставленной другими машинами. Вести было трудно, и из-за этого я мог не обращать внимания на повисшее молчание, словно все было совершенно нормально. Я чувствовал, что уже несколько минут Марианна в упор глядит на меня, ожидая, что сейчас я к ней повернусь и замечу, каким страхом наполнены ее глаза. Я знал этот взгляд, я тысячу раз отвечал на него и знал, что встречу его.
Но я сосредоточился на дороге, и сегодня, когда я думаю о неожиданном побеге сестры, я снова вижу рой белых хлопьев, летящих на нас из темноты, чувствую, что сестре, сидящей рядом со мной, срочно нужна помощь, но делаю вид, что не понимаю.
Когда я остановился перед церковью, приглашенные быстро зашли внутрь. Лишь тогда я взглянул на Марианну, но она от меня уже больше ничего не ждала. Она сидела с отрешенным, отсутствующим видом, с тем же покорным смирением, с которым она выслушивала разглагольствования Эрнесто.
Я заглушил двигатель. Теперь мне предстояло преодолеть взаимное отторжение наших тел, слишком похожих друг на друга, и в последний раз обнять ее, незамужнюю. Когда я прижал ее к себе, она внезапно ослабла и задрожала. Я не выпускал ее из объятий, пока она не успокоилась.
— Обещай, что никаких дурацких шуточек на банкете не будет! — сказала она.
— Ты мне это уже тысячу раз говорила.
— Я не хочу, чтобы кричали «горько, горько», «ура молодым» и всякие прочие глупости. Терпеть все это не могу.
— Я знаю.
— Поклянись!
— Клянусь.
— И никаких речей я произносить не буду, ясно? Никаких, даже благодарственных. Это было бы…
Странно, договорил я про себя.
— Никаких речей не будет.
— Ты поклялся, — напомнила Марианна.
Она часто дышала ртом, словно забыв, что дышать можно и носом.
— Ты готова? — спросил я. Пришлось произнести это так, чтобы не выдать нетерпение. Мы уже приехали в церковь, все нас уже видели, какой-то неизвестный мне тип стоял на пороге и приглашал нас войти. Я вел машину в метель, надетая на меня рубашка резала горло, я испытывал невероятную досаду, растерянность и страх от того, что нахожусь здесь в этот день и делаю вид, будто рад тому, что сестра выходит замуж: ну когда же мы соберемся с духом, выйдем из машины и все это закончится?
Марианна резко выдохнула и потянулась к окну посмотреть, не утих ли снегопад, словно это из-за него она сидела в машине и не выходила. Из-за хлопьев снега, накопившихся на стеклах за то время, пока мы ждали в машине, почти ничего не было видно, мы словно томились в ледяной коробке.
— Думаешь, они придут? — тихо спросила она.
— Нет. Не думаю. Ты же все ясно сказала.
— Может, на банкет?
— И на банкет не придут.
Она поднесла ко рту большой палец. С отсутствующим видом по-детски погладила губы.
Хотя мне самому этого совсем не хотелось, я все же спросил:
— Позвать их? Наверное, они с радостью к нам присоединятся.
Марианна выпучила глаза.
— Даже в мыслях такого не было. Я им не позволю украсть у меня сегодняшний, особенный день.
Особенный? Да, в некотором смысле день был особенный. Марианна надула щеки, как девочка.
— Все всегда происходит не так, как ты себе представляешь, правда?
— Почти всегда.
Она снова взглянула в зеркальце, проверила макияж, сняла с ресниц комочек туши. Потом, фыркнув, откинула голову назад.
— Ну и что? Ты приехал со мной, так гораздо лучше. Пошли, солдат, нам пора к алтарю!
И не дожидаясь, когда я сделаю это сам, распахнула дверцу.
Круг смерти
Армия вокруг тебя, над тобой, под тобой, внутри тебя. Если ты пытаешься от Нее скрыться, значит, все еще часть Ее. Если пытаешься обмануть Ее, на самом деле Она обманывает тебя.
У Армии нет лица. Нет лица, которое Ее представляет. Не начальник Генштаба, не министр обороны, не генералы, не их подчиненные. И не ты.
Армия была до тебя и будет существовать, когда тебя больше не будет, вечно.
То, что ты ищешь, уже находится здесь, просто твои глаза должны научиться видеть.
Армия не испытывает чувств, но Она скорее друг, чем враг. Если ты любишь Армию, Она будет любить тебя — как именно, ты не знаешь и никогда не узнаешь.
Не смешивай Армию с грязью, не оскорбляй Ее и, главное, никогда и ни за что не предавай.
Полюбив Армию, ты полюбишь самого себя.
Твой долг — беречь свою жизнь, всегда, любой ценой, ибо она принадлежит не тебе, а Ей.
Армия не проводит различия между душой и телом, Она заботится о них обоих и распоряжается ими.
Армия выбирает тебя, а не ты Ее.
Армия предпочитает молчание болтовне, суровое лицо улыбке.
Слава, к которой ты стремишься, — это средство, используемое Армией для достижения своих целей. Не отказывайся от славы, ибо это дверь, через которую Армия проникнет в тебя.
Тебе неведомы цели Армии. Если ты попытаешься их угадать, ты сойдешь сума.
Истинная награда за всякое действие заключается в самом действии.
Тот, кто верит в Армию, избавлен от опасности потерпеть поражение, даже испытав боль или умерев, ибо для Нее боль и смерть — способы использовать тебя.
А теперь ответь: ты веришь в Армию? Веришь? Ну так скажи об этом! Скажи!
Белый автомобиль, почихивая, останавливается в нескольких метрах от лагеря афганских водителей. Сидящий за рулем человек, нагло не закрывающий лица, швыряет усевшимся в круг водителям подарок и уносится туда, откуда прибыл.
Прежде чем у кого-нибудь хватит смелости ее подобрать, водители долго разглядывают отрубленную голову товарища — смельчака, уехавшего две ночи тому назад в сторону Ринг-Роуд. Испачканная песком голова глядит на них глазами, замершими от ужаса, который ее владельцу довелось пережить в последнюю минуту. Судя по тому, что шея обрезана неровно, орудовали маленьким лезвием — скорее всего перочинным ножом. Смысл предупреждения более чем ясен, почтальону ничего не нужно добавлять от себя — разве что ухмылку, обещающую, что всякого, кто осмелится сняться со стоянки, ждет та же участь: иной судьбы тот, кто сотрудничает с военными захватчиками, не заслуживает.
Через несколько часов водители шагают строем в сторону базы, высоко неся голову товарища, словно стяг или страшный пропуск. Раньше никто и не замечал, что их так много — человек тридцать.
Пассалакуа и Симончелли дежурят на главной башне. Как вести себя, они не знают. Если приближающиеся к ним люди обвешаны взрывчаткой, они уже настолько близко, что последствия могут быть самые серьезные.
— Я буду стрелять, — говорит Симончелли.
— Только стреляй в воздух!
От выстрелов напряжение афганцев лишь нарастает. Они уже входят в извилистый коридор перед воротами базы. Что-то выкрикивают на своем языке.
— Что мне делать? Снова стрелять?
— Давай, живо!
Новая автоматная очередь — уже не совсем в воздух. Пули почти касаются тюрбанов, в десятке метров от афганцев в воздух взлетает пыль.
— Не останавливаются, — говорит Симончелли, — сейчас я брошу гранату.
— С ума сошел? Ты же их всех поубиваешь!
— Я брошу подальше.
— А если промахнешься?
— Тогда сам бросай!
— И не подумаю!
Пока они препираются, колонна достигает основания башни. Словно сговорившись, водители останавливаются и ждут, как воспитанные люди, что к ним кто-нибудь выйдет.
— Только этого нам не хватало, — вздыхает минут через десять Баллезио, перед носом у которого размахивают отрубленной головой. Он глядит на афганцев с забавным видом, словно упрекая и желая сказать, что они сами во всем виноваты.
