У меня появляется маленькая надежда на то, что мужчина у стойки регистрации скажет: «Простите, Элинор Шерман ушла» – и мы сможем забыть обо всем и отправиться в «Хэмлис»[17]. Но Элинор явно предупредила персонал о нашем визите, потому что консьерж говорит: «Ах да, гости миссис Шерман» – и сам провожает нас к лифту. И я, не успев опомниться, уже стою в светлом, устланном ковром коридоре и стучу в дверь, рука у меня дрожит.
Да, это ужасная идея. Ужасная, ужасная идея…
– Ребекка. – Элинор открывает дверь так внезапно, что я вскрикиваю от испуга.
– Здравствуйте.
Я крепче сжимаю ручку Минни, и какое-то мгновение мы молча стоим на пороге. Элинор в белом костюме букле, на шее у нее ожерелье из крупного жемчуга. Она, кажется, еще больше похудела.
И вдруг я понимаю, что ей тоже страшно.
Все перевернулось с ног на голову. Это я всегда цепенела при виде нее.
– Входите. – Элинор отступает, и я осторожно подталкиваю Минни в номер.
Комната прекрасна, великолепная обстановка, вид на парк, на столике серебряный чайник, чашки и роскошная многоярусная вазочка с крошечными эклерами и прочими сладостями.
Подвожу Минни к дивану и усаживаю. Элинор тоже садится.
Повисает нервная, напряженная тишина.
– Хочешь чаю? – наконец спрашивает Элинор у Минни.
У малышки на лице растерянность. Похоже, Элинор внушает ей страх.
– Это «Эрл Грей». Я закажу что-нибудь другое, если хочешь.
Интересоваться у двухлетнего ребенка, какой сорт чая та любит? Она когда-нибудь имела дело с детьми?
Очевидно, нет.
– Элинор… – осторожно говорю я, – Минни не пьет чай. Она не знает, что это такое. Горячо! – предупреждаю я Минни, которая уже тянется к чайнику. – Нельзя, Минни.
– О, – смущается Элинор.
– Но она съест печенье, – тут же добавляю я.
Мне и самой нравится, как выглядит это печенье. И пирожные.
Кончиками пальцев Элинор берет печенье, кладет его на роскошную тарелочку и протягивает Минни. Она ненормальная? Бесценная фарфоровая тарелочка из «Ритца»… и маленький ребенок? Мне хочется закрыть глаза. Ведь Минни может уронить тарелочку, швырнуть ее, раскрошить печенье, устроить беспорядок…
Но, к моему удивлению, Минни сидит совершенно прямо, тарелочка у нее на коленях, к печенью она не притрагивается, глаза ее по-прежнему прикованы к Элинор. Моя дочь словно загипнотизирована. Как и Элинор.
– Я твоя бабушка, Минни. Ты можешь называть меня… бабушкой.
– Баушка, – неуверенно повторяет Минни.
Я в панике. Нельзя, чтобы Минни повторяла дома «баушка». Люк наверняка захочет узнать, о ком это она.
Я даже не смогу притвориться, что речь идет о маме, потому что Минни называет ее «бауля».
– Нет, – торопливо возражаю я. – Она не может звать вас так. Если она произнесет это слово дома, то Люк все поймет. А он не знает, что я здесь. – В голосе у меня сквозит напряжение. – И не должен знать. Хорошо?
Элинор молчит. Ждет, когда я продолжу. Я здесь диктую условия.
– Она может называть вас… – лихорадочно подыскиваю какое-нибудь безопасное и безличное слово, – э-э… леди. Минни, это леди. Можешь сказать «леди»?
– Леди.
– Я леди, – после паузы произносит Элинор, и мне вдруг становится жалко ее, и это странно, ведь только она сама виновата в том, что она Снежная королева. Но все же очень печально сидеть в гостиничном номере и быть представленной собственной внучке как леди.
– У меня для тебя подарок. – Элинор быстро встает и идет в спальню.
Я, пользуясь возможностью, одергиваю на Минни юбочку и засовываю в рот эклер. Боже, как вкусно.
– Вот. – Элинор скованно подает Минни коробку.
Это пазл. Художники-импрессионисты. Двести кусочков.
Ради всего святого. Нет ни малейшей вероятности, что Минни сложит его. Скорее уж съест.
– Какая прелесть, – говорю я. – Может, мы займемся им вместе!
– Обожаю пазлы, – оповещает Элинор, и я замираю от изумления. Никогда прежде не слышала, чтобы Элинор что-то обожала.
– Ну… э… давайте я его открою…
Переворачиваю коробку и вываливаю содержимое на столик, ожидая, что Минни схватит кусочки и засунет их в чайник.
– Единственный способ справиться с пазлом, – объясняет Элинор Минни, – это методичность. Сначала надо перевернуть все кусочки.
Она приступает к этому, а Минни загребает целую пригоршню.
– Нет. – Элинор удостаивает Минни хорошо знакомым мне ледяным взглядом. – Не так.
Минни сидит неподвижно, сжимая в ручонке кусочки картона, словно проверяет, насколько серьезна Элинор. Они не сводят глаз друг с друга, и обе выглядят решительными…
О боже, они так похожи.
Никогда не замечала этого прежде, но у Минни те же самые глаза, тот же наклон головы и тот же властный взгляд.
Мои худшие страхи подтвердились. Я родила мини-Элинор. Хватаю меренгу и сую в рот. Мне необходимо сладкое, потому что я в шоке.
– Отдай мне, – говорит Элинор, и Минни, помедлив, протягивает ей кулачок с фрагментами пазла.
Почему Минни так хорошо себя ведет? Что случилось?
Элинор начинает сосредоточенно раскладывать пазл на столике. Черт побери! Она всерьез сказала, что любит пазлы?
– Как Люк? – спрашивает она, не глядя на меня.
– Он… он… хорошо. – Делаю глоток чая, жалея, что в него не добавили бренди. Я не должна была приходить; не должна была приводить Минни; если Люк узнает… – Мы скоро пойдем, – решительно говорю я. – Минни, еще пять минут.
Не могу поверить, что веду себя столь решительно. Прежде Элинор всегда заставляла меня и других плясать под свою дудку.
– У нас с Люком… разногласия. – Элинор не отрывается от своего занятия.
Я в некотором замешательстве. Обычно Элинор не касается запутанных семейных проблем.
– Знаю.
– У Люка есть черты, которых… я не понимаю.
– Элинор, я не могу в это встревать. Не могу обсуждать. Это между вами и Люком. Я даже не знаю толком, что произошло. Кажется, вы что-то такое сказали об Аннабел…
У меня разыгралось воображение или она слегка вздрагивает? Ее руки по-прежнему заняты пазлом, но глаза отсутствующие.
– Люк был предан… этой женщине, – через минуту произносит она.
Эта женщина. «Да, именно так он тебя и называет», – чуть не срывается у меня с языка.
Но конечно, я молчу. Пью чай и разглядываю Элинор. Кто знает, какие мысли скрываются под ее облитыми лаком волосами. Она думает о своей ссоре с Люком? Осознала наконец, что сама себе вырыла яму? Поняла, сколько потеряла?
Элинор для меня загадка. Хотела бы я проникнуть в ее сознание хоть разок и разобраться, чем она живет.
– Я виделась с ней всего однажды. – Элинор поднимает голову. – И она не показалась мне особо утонченной и элегантной.
– Именно это вы сказали Люку? – гневно восклицаю я. – Что Аннабел не была ни утонченной, ни элегантной?
«Неудивительно, что он порвал с тобой. Она умерла, Элинор! И он безутешен».
– Нет, – отвечает Элинор, и под глазом у нее дергается жилка. Наверное, это единственный квадратный сантиметр на ее лице, нетронутый ботоксом. – Я сказала не это. И я не понимаю, почему последовала столь неадекватная реакция на мои слова.
– У Люка не бывает неадекватных реакций! – возмущаюсь я.
Ладно, это не совсем правда. Должна признать, иногда Люк реагирует не слишком адекватно. Но мне ужасно хочется шарахнуть Элинор по голове серебряным чайником.
– Он любил ее.
Я не понимаю, утверждение это или вопрос.
– Да! Любил! Разумеется, любил!
– Почему?
Я смотрю на нее с подозрением: а не пытается ли она оправдаться? Но понимаю, что ее всерьез интересует ответ.
– Что значит – почему? Она была его матерью!
Мои слова словно повисают в воздухе. Меня охватывает какое-то непонятное чувство.
Потому что, конечно, Аннабел не была матерью Люка. Строго говоря, его мать Элинор. Разница в том, что Аннабел умела быть матерью.
А Элинор не имеет ни малейшего представления, что это такое. Если бы имела, то не бросила бы Люка и его отца, когда Люк был совсем маленьким. Она бы не отвернулась от него, когда он в четырнадцать лет приехал в Нью-Йорк. Никогда не забуду его рассказ о том, как он ждал ее перед домом, отчаянно желая встретиться со своей мифической гламурной матерью. И она все-таки вышла, безукоризненная и прекрасная, как королева. Люк говорил мне, что Элинор заметила его, поняла, кто перед ней… но притворилась, будто не заметила. Села в такси и укатила. И они встретились, только когда Люк стал взрослым.
Ясно, почему он был несколько одержим Элинор. А она вновь и вновь унижала его. Аннабел все прекрасно понимала и неизменно поддерживала его – даже когда Люк вырос и угодил в рабство к Элинор. Она знала, что Люк одержим этой Снежной королевой, знала, что та делает ему больно. И защищала его как могла.
В то время как Элинор… Элинор вообще ничего не понимала.
Какая-то часть меня готова сказать: «Знаете что, Элинор, забудьте, вы все равно ничего не поймете». Но другая рвется ответить на брошенный вызов. Я желаю, чтобы она поняла, хотя подозреваю, что это безнадежное дело. Глубоко вдыхаю и собираюсь с мыслями. Такое впечатление, будто я пытаюсь объясниться с ней на неведомом ей языке.
