Наутро после Хэллоуина я наблюдал ранний рассвет над Элиот-парком. Был морозец, и за замерзшими остатками чьей-то раздавленной тыквы я увидел, как Фрэнк топает в биолабораторию с дорожной сумкой на плече, в которой лежал Грустец. Отец увидел его в то же окно.
— Куда потащился Фрэнк с этим мусором? — сказал отец.
— Наверно, он не нашел мусорных бачков, — сказал я, чтобы помочь Фрэнку беспрепятственно удалиться. — Я хочу сказать, что у нас нет работающих телефонов, и у нас не было электричества. Вероятно, и мусорных бачков нет тоже.
— Это так, — согласился отец. — Бачки еще у доставочных ворот. — Он посмотрел вслед Фрэнку и покачал головой. — Этому придурку придется тащиться до самой свалки, — сказал отец. — Не мальчик, а пидорас какой-то.
Меня передернуло, потому что я знал, что отец не знает, что Фрэнк педераст и есть.
Когда Эгг наконец-то вышел из ванной, туда же направился отец, но обнаружил, что Фрэнни его опередила. Она стала набирать для себя еще одну ванну, и мать сказала отцу:
— Не говори ей ничего. Она может принимать ванны, сколько ей вздумается.
И они ушли, споря, что было очень большой редкостью.
— Говорила я тебе, что нам нужна еще одна ванная, — сказала мать.
Я слышал, как Фрэнни залезает в ванну.
— Я люблю тебя, — прошептал я в закрытую дверь ванной.
Но там лилась вода — и едва ли Фрэнни меня услышала.
ГЛАВА 5. Веселое рождество 1956 года
Я помню конец 1956 года от Хэллоуина до Рождества как промежуток времени, за который Фрэнни отучилась принимать три ванны в день и снова стала снисходительно относиться к своему спелому запаху. Для меня Фрэнни всегда хорошо пахла — хотя иногда она пахла очень сильно; но от Хэллоуина до Рождества 1956 года запах Фрэнни был неприятен для нее самой. Именно поэтому она принимала так много ванн и вообще ничем не пахла.
В отеле «Нью-Гэмпшир» наша семья заняла еще одну ванну и начала оттачивать свои навыки в первом семейном бизнесе отца. Мать взяла на себя заботу о болезненной гордости миссис Урик и о простой, но качественной продукции ее кухни; миссис Урик взяла на себя наблюдение за мистером Уриком, несмотря на то что он хорошо спрятался от нее на четвертом этаже. Отцу досталась Ронда Рей — «не буквально», как уточняла Фрэнни.
Ронда была странно энергична. Она могла перезаправить все кровати за одно утро; она могла обслужить четыре столика в ресторане, не перепутав заказы и не заставляя никого ждать; она могла продиктовать отцу за стойкой бара все заказы (мы были открыты каждый вечер, кроме понедельника, до одиннадцати часов) и она могла накрыть столы до начала завтрака (в семь часов). Но когда она удалялась в свою «дневную комнату», она, казалось, впадала не то в оцепенение, не то в ступор и даже на пике своей энергии, когда она делала все вовремя, выглядела сонной.
— Почему вы называете это «дневной комнатой»? — спрашивал Айова Боб. — Я что имею в виду: если Ронда возвращается в Хэмптон-бич, то когда она это делает? Я хочу сказать, что все в порядке, если она здесь живет, но почему мы не говорим, что она живет здесь, почему она этого не говорит?
— Она хорошо справляется со своей работой, — сказал отец.
— Но она живет в своей дневной комнате, — сказала мать.
— Что такое «дневная комната»? — спросил Эгг. Но было похоже, что это хотели узнать все. Мы с Фрэнни часами прослушивали комнату Ронды через интерком, но прошло несколько недель, прежде чем мы узнали, что такое «дневная комната». Утром, но не очень рано, мы подключались к комнате Ронды. Прислушавшись на какое-то время к дыханью, Фрэнни заявляла:
— Спит. А иногда:
— Курит сигарету.
Поздно ночью мы с Фрэнни долго слушали, и потом я говорил:
— Возможно, читает.
— Издеваешься? — спрашивала Фрэнни. Когда нам это надоедало, мы начинали прослушивать другие комнаты, одну за другой или все сразу. Проверяли атмосферные помехи Макса Урика, вместе с которыми мы иногда слышали его радио. Проверяли бульканье кастрюль в подвальной кухне миссис Урик. Мы знали, что «3F» принадлежит Айове Бобу, и время от времени улавливали там позвякивание гантелей; иногда мы прерывали его своими комментариями, типа: «Давай, дед, еще быстрее! Заставь эти штуки трещать по-настоящему, ты что-то медлишь».
— Чертовы дьяволята, — бормотал Боб или иногда стучал друг об друга обеими гантелями рядом с интеркомом, так что мы с Фрэнни отскакивали в сторону и хватались за наши звенящие уши.
— Ха! — кричал тренер Боб. — Получили на этот раз, недоноски, а?
— Псих в номере «3F», — транслировала на всю гостиницу Фрэнни. — Закройте двери. Псих в номере «3F».
— Ха! — ворчал Айова Боб между качанием пресса, отжиманиями, приседаниями или работой с гантелями. — Да этот отель и создан для психов.
Как раз Айова Боб и подтолкнул меня к поднятию тяжестей. То, что случилось с Фрэнни, пробудило во мне желание стать сильнее. К Дню благодарения я пробегал шесть миль в день, хотя по программе школы Дейри бег по пересеченной местности не превышал двух с четвертью миль. Боб посадил меня на обильную диету из бананов, молока и апельсинов.
— И еще — макароны, рис, рыба, много зелени, уйма овсянки и мороженое, — сказал мне старый тренер.
Я поднимал тяжести два раза в день, а в дополнение к шести милям пробежки я бегал каждое утро спринтерскую дистанцию в Элиот-парке.
Сначала я просто начал набирать вес.
— Отставь бананы, — сказал отец.
— И мороженое, — сказала мать.
— Нет, нет, — сказал Айова Боб. — Мускулам нужно время.
— Мускулам? — переспросил отец. — Да он просто толстеет.
— Ты выглядишь как херувимчик, милый, — сказала мать.
— Ты выглядишь как плюшевый медвежонок, — сказала мне Фрэнни.
— Просто продолжай есть, — сказал Айова Боб. — С тем, как ты качаешься и бегаешь, скоро все переменится, не успеешь и глазом моргнуть.
— Прежде, чем его разорвет? — поинтересовалась Фрэнни.
Мне пошел, как говорят, пятнадцатый год; междy Хэллоуином и Рождеством я набрал двадцать фунтов; я весил сто семьдесят фунтов, но по-прежнему был всего лишь в пять футов шесть дюймов высотой.
— Мужик, — сказал Младший Джонс, — если мы тебя выкрасим в черный с белым и нарисуем круги вокруг глаз, ты будешь совсем как панда.
— В один прекрасный день, очень скоро, — сказал Айова Боб, — ты внезапно сбросишь свои двадцать фунтов и станешь твердым, как камень.
Фрэнни демонстративно вздрогнула и пнула меня под столом:
— Крепкий, как камень, — воскликнула она.
— Это уж слишком, — сказал Фрэнк, — все это: и поднятие тяжестей, и бананы, и беганье вверх-вниз по лестнице.
В те дни, когда по утрам шел дождь, вместо спринтерской дистанции в парке Элиот я бегал вниз-вверх по лестнице отеля «Нью-Гэмпшир».
Макс Урик пообещал, что бросит в лестничный колодец гранату. А одним очень дождливым утром Ронда Рей остановила меня на площадке второго этажа; на ней была ночная рубашка, и она выглядела особенно заспанной.
— Позволь мне вот что тебе сказать, это все равно что подслушивать любовников в соседней комнате, — сказала она. Ее комната была ближе всего к лестнице. Она любила называть меня Джоником. — Я не возражаю против топота ног по лестнице, Джоник, — сказала она, — но твое дыхание меня достает. Я никак не могу понять, — сказала она, — то ли ты умираешь, то ли собираешься кончать, но позволь мне сказать, что у меня от этого волосы на голове шевелятся.
— Не слушай ты никого, — сказал Айова Боб, — ты первый в этой семье, кто правильно заботится о своем теле. Ты должен стать одержимым и не растерять одержимости, — сказал мне Боб. — А мы должны сначала тебя нашпиговать, а уж потом что-то сбрасывать.
Так это было, так это есть и сейчас: я обязан своим телом Айове Бобу — увлечению, которое никогда не покидало меня, — и бананам.
Потребовалось время, чтобы сошли эти двадцать фунтов, но они сошли и больше не появлялись. Я всю жизнь вешу сто пятьдесят фунтов 9.
И мне должно было исполниться семнадцать, прежде чем я набрал еще два дюйма роста и остановился на всю жизнь. Вот таков я: пять футов восемь дюймов 10 в высоту и сто пятьдесят фунтов весом. И весь твердый, как камень.
Скоро мне стукнет сорок, но даже сейчас, начиная свои упражнения, я вспоминаю рождественский сезон 1956 года. Теперь напридумывали столько разных замысловатых тренажеров; забыли, как вешают «блины» на штангу, как завинчивают их, как они вдруг скользят по штанге и зажимают тебе пальцы или падают прямо тебе на ноги. Но каким бы ни был современным спортзал, мне достаточно поднять небольшой вес, чтобы вспомнить комнату Айовы Боба, старую добрую «3F», и изношенный восточный ковер, где лежали его тяжести, ковер, на котором любил спать Грустец; после упражнений на ковре мы с Бобом были все в шерсти тогда уже мертвой собаки. И после того как я какое-то время поднимаю вес и долгожданная сладостная боль начинает охватывать все мышцы, мне на память приходят каждый случайный знакомый и каждое пятнышко на полотняном чехле, который покрывал маты в зале для тяжелой атлетики школы Дейри, где мы всегда ждали, пока закончит качаться Младший Джонс. Он забирал все блины, которые были в зале, и надевал их на свою штангу, а мы стояли возле своих пустых штанг и ждали, ждали. В те дни, когда Младший Джонс играл с «Кливленд браунс», он весил двести восемьдесят пять фунтов 11 и мог качнуть пресс пятьсот пятьдесят раз. Когда он учился в школе Дейри, он был еще не так силен — но уже достаточно, чтобы предложить мне достойный ориентир для качания пресса.
