СТИХОТВОРЕНИЯ
1946–1976{5}
ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
(1948–1954){6}
В КОРРЕСПОНДЕНТСКОМ КЛУБЕ
Опять в газетах пишут о войне,Опять ругают русских и Россию,И переводчик переводит мнеС чужим акцентом их слова чужие.
Шанхайский журналист, прохвост из «Чайна Ныос»,Идет ко мне с бутылкою, наверно,В душе мечтает, что я вдруг напьюсьИ что-нибудь скажу о «кознях Коминтерна».
Потом он сам напьется и уйдет.Все как вчера. Терпенье, брат, терпенье!Дождь выступает на стекле, как пот,И стонет паровое отопленье.
Что ж мне сказать тебе, пока сюдаОн до меня с бутылкой не добрался?Что я люблю тебя? — Да.Что тоскую? — Да.Что тщетно я не тосковать старался?
Да. Если женщину уже не ранней страстьюТы держишь спутницей своей души,Не легкостью чудес, а трудной старой властью,Где, чтоб вдвоем навек — все средства хороши,
Когда она — не просто ожиданьеЧего-то, что еще, быть может, вздор,А всех разлук и встреч чередованье,За жизнь мою любви с войною спор,
Тогда разлука с ней совсем трудна,Платочком ей ты не помашешь с борта,Осколком памяти в груди сидит она,Всегда готовая задеть аорту.
Не выслушать… В рентген не разглядеть…А на чужбине в сердце перебои.Не вынуть — смерть всегда таскать с собою,А вынуть — сразу умереть.
Так сила всей по родине тоски,Соединившись по тебе с тоскою,Вдруг грубо сердце сдавит мне рукою.Но что бы делал я без той руки?
— Хелло! Не помешал вам? Как дела?Что пьем сегодня — виски, ром? — Любое. —Сейчас под стол свалю его со зла,И мы еще договорим с тобою!
1948ВОЕННО-МОРСКАЯ БАЗА В МАЙДЗУРЕ
Бухта Майдзура. Снег и чайкиС неба наискось вылетают,И барашков белые стайкиСтайки птиц на себе качают.
Бухта длинная и кривая,Каждый звук в ней долог и гулок;Словно в каменный переулок,Я на лодке в нее вплываю.
Эхо десять раз прогрохочет,Но еще умирать не хочет,Словно долгая жизнь людскаяВсе еще шумит затихая.
А потом тишина такая,Будто слышно с далекой кручи,Как, друг друга под бок толкая,Под водой проплывают тучи.
Небо цвета пепла, а горыЦвета чуть разведенной туши.Надоели чужие споры,Надоели чужие уши.
Надоел лейтенант О'КвислиИз разведывательной службы,Под предлогом солдатской дружбыВыясняющий наши мысли.
Он нас бьет по плечам руками,Хвалит русские папиросыИ, считая нас дураками,День-деньской задает вопросы.
Утомительное условье —Каждый день, вот уже полгода,Пить с разведчиком за здоровье«Представляемого им народа».
До безумия осточертелоДелать это с наивным видом,Но О'Квисли душой и теломВсем нам предан. Вернее, придан.
Он нас будет травить вниманьемДо отплытия пароходаИ в последний раз с содроганьемУлыбнется нам через воду.
Бухта Майдзура. Птичьи крики,Снег над грифельными горами,Мачты, выставленные, как пики,Над японскими крейсерами.
И немецкая субмарина,Обогнувшая шар когда-то,Чтоб в последние дни БерлинаПривезти сюда дипломата.
Волны, как усталые руки,Тихо шлепают в ее люки.
Где теперь вы, наш провожатый,Джеймс О'Квисли, наш добрый гений,Славный малый и аккуратныйСобиратель всех наших мнений?
Как бы, верно, вас удивилаМоя клятва спустя два года,Что мне в Майдзуре нужно былоПросто небо и просто воду,
Просто пасмурную погоду,Просто северную природу,Просто снега хлопья косые,Мне напомнившие Россию.
Угадав этот частный случай,Чем скитаться со мною в паре,Вы могли бы гораздо лучшеПровести свое время в баре.
Ну, а в общем-то — дело скверно,Успокаивать вас не буду:Коммунизм победит повсюду!Тут предчувствие ваше — верно!
1948МИТИНГ В КАНАДЕ
Я вышел на трибуну, в зал,Мне зал напоминал войну,А тишина — ту тишину,Что обрывает первый залп.Мы были предупрежденыО том, что первых три рядаНас освистать пришли сюдаВ знак объявленья нам войны.Я вышел и увидел их,Их в трех рядах, их в двух шагах,Их — злобных, сытых, молодых,В плащах, со жвачками в зубах,В карман — рука, зубов оскал,Подошвы — на ногу нога…Так вот оно, лицо врага!А сзади только черный зал,И я не вижу лиц друзей,Хотя они, наверно, есть,Хотя они, наверно, здесь.Но их ряды — там, где темней,Наверно там, наверно так,Но пусть хоть их глаза горят,Чтоб я их видел, как маяк!За третьим рядом полный мрак,В лицо мне курит первый ряд.Почувствовав почти ожог,Шагнув, я начинаю речь.Ее начало — как прыжокВ атаку, чтоб уже не лечь:— Россия, Сталин, Сталинград! —Три первые ряда молчат.Но где-то сзади легкий шум,И, прежде чем пришло на ум,Через молчащие ряды,Вдруг, как обвал, как вал воды,Как сдвинувшаяся гора,Навстречу рушится «ура»!Уж за полночь, и далеко,А митинг все еще идет,И зал встает, и зал поет,И в зале дышится легко.А первых три ряда молчат,Молчат, чтоб не было беды,Молчат, набравши в рот воды,Молчат — четвертый час подряд!………………………………………………….
Но я конца не рассказал,А он простой: теперь, когдаВойной грозят нам, я всегдаПрипоминаю этот зал.Зал!А не первых три ряда.
1948КРАСНОЕ И БЕЛОЕ
Мне в этот день была обещанаПоездка в черные кварталы,Прыжок сквозь город, через трещину,Что никогда не зарастала,Прикрыта, но не зарубцованаНи повестями сердобольными,Ни честной кровью Джона Броуна,Ни Бичер-Стоу, ни Линкольнами.Мы жили в той большой гостинице(И это важно для рассказа),Куда не каждый сразу кинетсяИ каждого не примут сразу,Где ежедневно на рекламе,От типографской краски влажной.Отмечен номерами каждый,Кто осчастливлен номерами;Конечно — только знаменитый,А знаменитых тут — засилие:Два короля из недобитых,Три президента из Бразилии,Пять из подшефных стран помельчеИ уж, конечно, мистер Черчилль.
И в этот самый дом-святилище,Что нас в себя, скривясь, пустил еще,Чтобы в Гарлем везти меня,За мною среди бела дняДолжна заехать негритянка.Я предложил: не будет лучше лиСпуститься — ей и нам короче.Но мой бывалый переводчикОтрезал — что ни в коем случае,Что это может вызвать вздорную,А впрочем — здесь вполне обычную,Мысль, что считаю неприличным я,Чтоб в номер мой входила черная.— Но я ж советский! — Что ж, тем более,Она поднимется намеренно,Чтоб в вас, советском, всею больюДуши и сердца быть уверенной. —И я послушно час сидел еще,Когда явилась провожатая,Немолодая, чуть седеющая,Спокойная, с губами сжатыми.Там у себя — учитель в школе,Здесь — и швейцар в дверях не сдвинется,Здесь — черная, лишь силой волиПрошедшая сквозь строй гостиницы.
Лифт занят был одними нами.Чтоб с нами сократить общение,Лифтер летел, от возмущенияМинуя цифры с этажами.
Обычно шумен, но не весел,Был вестибюль окутан дымомИ ждал кого-то в сотнях кресел,Не замечая шедших мимо.Обычно. Но на этот разВесь вестибюль глазел на нас.
Глазел на нас, вывертывая головы,Глазел, сигар до рта не дотащив,Глазел, как вдруг на улице на голого,Как на возникший перед носом взрыв.
Мы двое были белы цветом кожи,А женщина была черна,И все же с нами цветом схожаСреди всех них была одна она.Мы шли втроем навстречу глаз свинцу,Шли взявшись под руки, через расстрел их,Шли трое красных через сотни белых,Шли как пощечина по их лицу.Я шкурой знал, когда сквозь строй прошел там,Знал кожей сжатых кулаков своих:Мир неделим на черных, смуглых, желтых,А лишь на красных — нас, и белых — их.На белых — тех, что, если приглядеться,Их вид на всех материках знаком,На белых — тех, как мы их помним с детства,В том самом смысле. Больше ни в каком.
На белых — тех, что в Африке ль, в ЕвропеМы, красные, в пороховом дымуВ последний раз прорвем на ПерекопеИ сбросим в море с берега в Крыму!
1948ТИГР
