Паустовский назвал Оку «самой русской» рекой. Весь путь от истока до Волги Ока проходит по серединной России. Бусинки городов на синей нитке реки — сплошь старина: Орел, Калуга, Алексин, Таруса, Кашира, Коломна, Рязань, Касимов, Муром. Река роднит города. И была когда-то главной дорогой меж ними. Спокойное ее течение, долгий путь (1500 километров) от истока до Волги, богатство рыбой, лесными промыслами на одних берегах и хлебом на степной стороне связывало селение на Оке единой судьбой. Однажды в дороге немолодой уже человек мне сказал: «Много всего повидал, видел Волгу, Енисей, Дунай и Амур, лучше нашей Оки нету». При том, что у каждого человека есть в жизни «своя» река, надо признать за Окою особую красоту, притягательность.
Где Ока начинается? Тайна зарожденья реки всегда притягательна. Несколько лет назад я ездил с внуком к истоку Оки. Что мы увидели на юге Орловской области? Заросли тальника, хранившего сырость земли, потом по зарослям уже нельзя было идти без сапог, уже поблескивала под ногами стоячая, покрытая палым листом вода. Потом все в тех же зарослях появилось теченье, едва заметное, — брошенную травинку вода потянула. А пройдя по пути небольшого ручья с километр, мы увидели уже ловивших пескарей ребятишек… Возвращаясь в Орел, мы несколько раз пересекали Оку по деревянным мостам, и река все полнела и хорошела, течение узкое, расширялось вдруг плесами.
И много раз я стоял у слиянья Оки и Волги. Две сестры объединяли силы свои на виду у громадного города, возникшего тут потому, что много всего с Оки и Волги соединялось в этой значительной точке.
Ока — река пограничная. По ней проходит черта между лесом и степью. Исстари путь к Москве и ко всему в лесных чащах Руси преграждала река, естественно, более многоводная, чем сегодня.
Переход степняков через Оку всегда означал нападенье, необходимость обороны или поиск спасения (на Мещере) в лесах. Серьезному вторженью «степи» надо было противопоставить сильную оборону. Как известить Москву, что степняки добрались к водной границе? В нынешние времена быстрых коммуникаций, возможно, не все представляют: о появленье неприятеля на Оке Москва узнавала уже через день или два. Разумеется, в Москву скакали гонцы с подробностями событий, но краткое сообщенье «Идут!» достигало Москвы очень быстро. По высоким местам на Оке стояла пограничная стража. На деревянных вышках неусыпно кто-то дежурил. Клубы пыли на степном горизонте заставляли дозорного поджечь сухую метлу или просмоленную ветошь в бочке. Сигнал замечали на вышке соседней, и так сигналили дальше.
Места сторожевых пунктов можно определить и сегодня по высоким береговым точкам. Кое-где сохранились и названья застав. Вблизи молодого городка Пущино-на-Оке я не один раз подымался на место Спас-Тишиловского городища. Это была одна из многих застав на Оке.
Летом в межень Ока и прежде местами мелела настолько, что конные и пешие реку переходили вброд. Места бродов были стратегической тайной окского пограничья. Степняки старались их выведать, посылая перед войском разведку. Рязанский князь Олег, соперничавший с Москвой, перед Куликовской битвой выдал войску Мамая окские броды.
Где-то в районе впадения в реку Лопасни находится Сенькин брод, известный по летописям. Я пытался его разыскать, но при нынешних земснарядах характер реки меняется — броды возникают и исчезают.
Но, бывает, ищешь одно, а находишь другое, не менее интересное. Лет двадцать с лишним назад туристы, ночевавшие в устье Лопасни, собирая валежник, нашли наконечник копья. Мы с другом Сергеем Кулигиным попросили находку как следует рассмотреть. «Дарим!» — сказал старший в группе.
Наконечник покрыт был шишками ржавчины, но, чуть тронутый напильником, сверкнул синевой оружейной стали. Копье было потеряно русским всадником у Оки, когда встречались отряды на пути к Куликову полю. Древко копья давным-давно сгнило, а наконечник пролежал в земле шестьсот лет. Мы подарили его музею-усадьбе «Поленово», где намерены создать нечто вроде музея Оки. (Хорошо бы!)
Помнит Ока и то, что случилось за сто пятьдесят без малого лет до Куликовской битвы. В 1237 году орды татаро-монголов, дождавшись, когда Ока покроется льдом, хлынули на русские земли. Рязань на Оке стала первой добычей захватчиков. Город отчаянно защищался, но был повержен.
Сегодня Старая Рязань — самый выразительный памятник сраженья с врагом на Оке. Много интересного археологи тут раскопали — нашли драгоценности, спрятанные в земле, когда город уже пылал и уже шла резня на его улицах, определили очертания Старой Рязани, характер ее построек и то, чем жил форпост на Оке.
Зная даже самую малость о том, что было тут много веков назад, в черте Старой Рязани ходишь с большим интересом. Особо впечатляют земляные, окаймлявшие город валы. Время мало их изменило. Ни в каком другом месте я не испытывал дуновения древнего ветра, чем тут, на поросших травою валах.
Есть у реки примечательность — знаменитые окские овраги. Проплывая по реке, видишь овраги всюду. Они поросли пахучими травами, кустами шиповника, боярышника, дикими грушами, тёрном. Продираясь таким оврагом, чувствуешь, что попал в особенный мир. У этих спусков к реке прошло детство Есенина на Оке. Эти овраги сберегли красоту жемчужины на реке — город Тарусу. На равнине улицы замостили бы камнем, положили б асфальт, в Тарусе же всюду сохранилась трава, а в оврагах растут смородина, грибы, орехи. Овраги полны птичьего щебета, картинно сверху вниз тут ныряют сороки, кричат по ночам совы, шуршат в сухих листьях ежи. Мудрено ли, что Паустовский выбрал Тарусу для жизни.
— А где же «культурные ценности»?! — картинно возопил в нашей лодке Сан Саныч.
Калужанин Александр Александрович Коноплев — натура многосторонняя. Он оказался смышленым предпринимателем (почти «новым русским»). Но только деловая жизнь Сан Саныча устраивает не вполне — любит природу, продав автомобиль, купил дорогую фотокамеру, полагая, что теперь-то уж фотографов всей Калуги и далее заткнет он за пояс. Но дело оказалось совсем непростым. Увидев однажды, как бегал я с фотокамерой за козлом, он удивился: «Это что же, обязательно бегать за козами?»
Экспедицию по Оке организовал Сан Саныч, и я сказал ему, что важно не только проплыть по воде, важно кое-что увидеть на берегу. «А что?» — «Ну, например, место, где жил какой-нибудь интересный человек». — «А-а, культурные ценности, понимаю!»
На отрезке Калуга — Таруса карта культурные ценности не отметила, но мы знали: в деревне Марфино сорок лет назад «квартировал» талантливый писатель Юрий Казаков. (В Марфине ему посоветовал поселиться Константин Паустовский.)
У каждого пишущего есть своя «Болдинская осень». Казаков в Марфине написал несколько очень хороших рассказов. Одному из них — «Осень в дубовых лесах» — позавидовал бы сам Бунин. Приведу несколько строк из рассказа — побудить ценителей слова, тонкого чувства и чувства природы прочесть (или перечитать) Казакова.
«Я взял ведро, чтобы набрать в роднике воды. Я был счастлив в ту ночь, потому что ночным катером приезжала она. Но я знал, что такое счастье, знал его переменчивость и поэтому нарочно взял ведро, будто я вовсе не надеюсь на ее приезд, а иду просто за водой. Что-то слишком уж хорошо складывалось у меня в ту осень.
Аспидно-черной была эта ночь поздней осени, и не хотелось выходить из дому, но я все-таки вышел. Долго я устанавливал свечку в фонаре, а когда установил и зажег, стекла на минуту затуманились и слабое пятнышко света мигало, мигало, пока, наконец, свеча не разгорелась, стекла обсохли и стали прозрачными.
…Как славно… что приехала она, и мы одни, и с нами музыка, наше прошлое и будущее, которое может быть лучше прежнего, и что завтра я поведу ее на свои любимые места, покажу Оку, поля, холмы, лес и овраги…»
На карте Марфино было, но у кого ни спросим — где же деревня? — ответить никто не мог. Купались, ловили рыбу, загорали на берегу — приезжие. Наконец какой-то мужчина сказал: «Марфино?.. Да вот в гору по лесу, а потом — по аллее…» Я вздрогнул — лиственничная аллея в рассказе значилась. И мы из леса в нее вошли. Кто и когда посадил это чудо, ведущее из деревни к Оке? Чудо! Огромные колонны сибирских деревьев тянулись к небу, а вперемежку с ними благоухали медом старые липы, окруженные кисеею пчелиного гула.
От деревни осталось семь или восемь серых бревенчатых изб. Но это именно то, что радовало тут Казакова. Вился по заборам палисадников хмель, рдела малина, под окошками цвели маки и мальвы. Казакова (1961 год) могли помнить сегодня лишь старожилы деревни. Спрашиваем одну старушку, другую. «Нет, такого не помним». Мы дважды прошли по домам — нет, никто не помнил «лысого молчаливого человека». Обидней всего: и рассказы его никто не читал. «Ну что же вы, кого видели в телевизоре — помните, а Казакова нет». Молодые и старые собеседники наши виновато пожимали плечами: «Прочтем обязательно…»
