прозябал в Лонгйире. Мне было неприятно злоупотреблять неиссякаемым гостеприимством Макинтайра, тем более я почти не покидал его крошечное жилище. Прожив несколько лет в относительной изоляции, видимый или не видимый тем же небольшим контингентом, я не мог вынести перспективу того, что кто-то посторонний попробует разгадать тайну моего изуродованного лица. С таким лицом я стал болезненно застенчивым, почти параноиком. Макинтайр выносил эту, как и большинство наших с Эберхардом причуд, со своим обычным хладнокровием. Он никогда не гнал меня из лачуги заводить новые знакомства. До странного общительный Макинтайр не был светским человеком и, казалось, не уставал от часов моей немногословной компании. Откровенно недолюбливал Макинтайр лишь самосожаление, и в тех редких случаях, когда я высказывался о том, что я ненужная ему обуза, он резко меня осаживал.
Миновали летние месяцы. Инерция поражает уверенность в собственной никчемности, и я переживал не лучшие времена. Макинтайр говорил, что пытается разузнать что-нибудь полезное для меня, но ничего интересного не слышал. Северная разведывательная компания хорошим, выгодным вариантом больше не представлялась. По слухам, несчастный, потерявший любимого Джибблит оставил свою должность и снова пошел служить на флот, но проверить это не получалось. Мне хотелось продолжать охотиться, но ни мастерства, ни уверенности, чтобы заниматься этим самостоятельно, не было. Тапио тем временем не объявлялся. После нашего отъезда из Кэмп-Мортона в Лонгйир он не вернулся и конкретно о своих планах не говорил. Вроде бы он собирался заниматься летней охотой на территории отдаленного фьорда, названного в честь какого-то кронпринца. Тапио заверял меня, что не исчезнет, не простившись, но до конца я этому не верил.
У Макинтайра имелись собственные опасения.
– Меня пугает то, что наш дорогой Тапио там один на один со своими моральными прегрешениями. Этот человек может быть к себе очень суров.
Я выразил мнение, что Тапио казался больше обеспокоенным желанием избежать последствий убийства, чем отягощенным самим убийством.
– Не бери на себя смелость утверждать, что знаешь, как чувствует себя наш финский друг в ту или иную секунду. Внешне финны кажутся холодными, но внутри зачастую это бурлящий вулкан. Они просто маскируют его лучше других.
– Вы хорошо его знаете. А мне порой кажется, что я не узнаю его никогда.
– Ерунда! Он откровенничал с тобой на темы, которые при мне ни разу не затрагивал. Каждая дружба особенная. И, позволь заметить, дорогой мой Свен, если ты упорно отказываешься верить, что симпатичен кому-то таким, какой есть, то способы выражения симпатии всегда будут казаться тебе странными или неадекватными.
Я долго размышлял над последней фразой. Макинтайр фонтанировал подобными афоризмами – такими, которые раскрывают истинный смысл, лишь если не судить о них прямолинейно.
В августе 1922 года я получил долгожданное письмо от Ольги. В начале лета я с максимальной для себя откровенностью описал ей свою ситуацию, зная, что она не станет давать советов, но, возможно, поделится некоторой мудростью.
Дорогой брат!
С тяжелым сердцем услышала о том, что ты оказался в тупике. Ты не говоришь, что именно приключилось с твоими друзьями, Хэром и Тапио, поэтому я должна заломить руки и опасаться наихудшего.
Радует, что в полярной пустоши у тебя есть хотя бы один друг, на которого ты можешь положиться. Передай Чарльзу привет, скажи, что его последнее письмо заставило меня фыркать в совершенно не подобающей даме манере – дети даже подумали, что я подавилась. Еще передай, что я пишу ответ. От двух маленьких дикарей такой шквал суеты и переживаний, что времени поразмыслить почти не остается. С трудом верится, что люди умудряются вырастить больше, чем двоих детей, не сажая их в клетку. Вилмер по-своему милый, хотя упрямый и к учебе относится очень-очень серьезно. В четырнадцать лет он, разумеется, считает себя мужчиной. Твоей драгоценной Хельге почти тринадцать. Глядя на нее, я скриплю зубами – такая она своенравная. Не представляю, что с ней станет. Как ты любишь отмечать, умом ее не обделили, но вот о ее успеваемости даже вспоминать не хочется. Проверку учителем ее работы она воспринимает как личное оскорбление. Ты был таким, Свен? У меня сохранились какие-то смутные воспоминания, похожие на эхо.
Что касается меня, полный контроль над своей жизнью я пока себе не вернула. Определенной самостоятельности дети уже, наверное, научились, по крайней мере от меня они зависят меньше, но, как ни абсурдно, в присмотре они нуждаются даже больше. А милый бедняга Арвид умудряется пораниться на доках обескураживающе часто и невероятнейшими способами. Порой кажется, у меня не двое детей, а трое. Разумеется, человек он добрейший и шлет тебе наилучшие пожелания.
В общем, я знаю, что в Стокгольм ты не вернешься. Раз ты настолько абсурдный и вздорный, что переживаешь из-за того, как на тебя смотрят шахтеры Лонгйира, в переполненном Стокгольме тебе не понравится. Но если на Шпицбергене для тебя ничего нет, а страсть к приключениям в Арктике поостыла, не вижу причин, почему бы тебе не подумать о работе в другой части Швеции. Уверена, Арвид устроил бы тебя в рыболовную отрасль. Разве ты не мечтал выходить в море под парусом?
Подумай, дорогой брат, умоляю! Хельга говорит о тебе с таким трагизмом, словно ты единственный понимал ее по-настоящему. А ведь в последний раз вы виделись, когда ей не было и семи. Я расхохоталась бы, если бы не горела желанием оставить ее на крыльце какого-нибудь жуткого приюта.
Возвращайся, Свен! Если не вернешься, я, конечно, пойму, но всенепременно буду желать обратного.
С любовью, Ольга
Как я дорожил сестрой! Как сильно – точно холодным железом – ранили мили, которыми я так упорно от нее отгораживался!
В том же месяце я начал обдумывать массу маловероятных для себя вариантов. Возвращение в шахту к ним не относилось. Швеция рассматривалась, хотя я понимаю сейчас и, наверное, понимал тогда, что это доказало бы мою никчемность. Я изначально выбрал жизнь вдали от жестких условностей общества, да и последующие события укрепили меня в этом решении. Разумеется, жизнь затворника можно вести где угодно, включая Швецию, но я не расставался с убеждением, что так не получится. Я вернулся бы в Стокгольм, поселился бы у сестры, своим отшельничеством сделал бы родных несчастными, а потом предался бы отчаянию. Что касается рыболовства, мне всегда казалось, что на кораблях слишком силен дух товарищества. Моряки должны действовать сообща, иначе у них просто ничего не выйдет. Одиночки приносят морякам несчастье, по крайней мере так я читал.
В результате я решил не выполнять эту тягостную повинность –
