не стал писать Ольге, а начал искать другие варианты. Я подумал, что можно отправиться в смелую и самоубийственную экспедицию по неизведанному отрезку белой пустоши. Я мог взять с собой Эберхарда. Я также задумывался о поисках золота в Амазонии, разведении скота в Аргентине, жизни с эскимосами или с маори и написании популярных этнографических исследований. Вот удивятся высоколобые академики, узнав об антропологе-самоучке, проницательном и скромном!
Я был уже немолод, но действовал, как молодой. В тридцать восемь я внезапно почувствовал, что балансирую на краю чего-то. Если бы я сделал шаг и покатился под откос, то надеялся, что по крайней мере падение окажется захватывающим.
В ту пору я много курил. Макинтайр в этом отношении оказывал опасное влияние, поскольку не расставался с трубкой, экстравагантно изогнутой, из тыквы-горлянки с пенковой чашей. У меня была неизвестного происхождения трубка из вишневого дерева с длинным чубуком. Трубку подарила сестра, которая не одобряла курение, но считала, что если уж и предаваться вредной привычке, то со стилем, и подарком я дорожил.
Как-то в сентябре мы курили в компанейской тишине, Макинтайр посмеивался над моей свежайшей фантастической идеей, когда в дверь хижины постучали. Я тотчас раскрыл книгу. Явился почтальон, норвежец по имени Стиг, благоговевший перед Макинтайром. Взволнованный своим поручением и моим присутствием, Стиг промямлил какие-то любезности и извинения. Макинтайр предложил ему войти, на что Стиг вежливо махнул рукой и сказал, что надолго отлучаться от работы не может.
Стиг достал из-за пазухи мятый конверт и протянул Чарльзу.
– Это от вашего приятеля-зверолова, – объявил он. – Я решил, что вы захотите прочесть его немедленно, и извините меня за предположение, но мне кажется, что кое-кто в лагере тоже хочет увидеть письмо немедленно. Администрация, например, – Стиг театрально подмигнул.
Что он знает или думает, что знает, о ситуации Тапио, Стиг не уточнил. Макинтайр подмигнул в ответ, поблагодарил Стига за деликатность, на которую всегда мог рассчитывать, и закрыл дверь.
– Написал наконец-то, – сказал Макинтайр. Он вскрыл конверт и сел читать письмо, почти не обращая внимания на меня.
Признаюсь, после стольких месяцев тишины я был немного подавлен тем, что не получил письмо сам. Но я утешал себя тем, что активную переписку Тапио не вел ни с кем и никогда.
Читая письмо, Макинтайр бормотал, хмыкал, хмурился. Я вглядывался в его лицо, ища подсказки. К моменту, когда он поднял голову, я чуть не умер от нетерпения.
– Ну вот! – Макинтайр мрачно усмехнулся. – Наш друг однозначно пришел в себя. По крайней мере в этом можно не сомневаться.
– И что? – настойчиво спросил я. – Как он живет? Чем занимается?
– О своих делах он пишет мало. Почти ничего. Думаю, он сам расскажет тебе, когда вы встретитесь.
– Когда мы встретимся? Тапио дал понять, что вернется сюда? Это разумно?
– Успокойся, мой дорогой Свен! Ты слишком тяжело дышишь, когда волнуешься. Так и заболеть недолго. – Макинтайр наслаждался контролем надо мной и возможностью сообщить информацию. – Вот, смотри, здесь есть постскриптум, и он касается тебя. Хочешь, прочитаю?
Я развел руками в изнеможении.
– Ну, значит, так, – проговорил Макинтайр и зачитал следующее:
P. S. Прилагаю карту Земли Хокона VII с пометкой места, которое узнает любой сведущий мореход. Пожалуйста, если Свен ошивается рядом с вами, найдите ему подходящий корабль и скажите, чтобы был в условленном месте через две-три недели. Я буду ждать его до десятого октября и компенсирую вам расходы на его переезд. Скажите ему, что я нашел тот самый фьорд. Скажите ему, что я нашел ту самую тишину.
Часть III
34
Хорошо, что я так и не приполз обратно в Швецию и не отправился в плаванье рыбаком. Моряк я, в лучшем случае, посредственный. Невежество – дело, конечно, поправимое, но я почти ничего не знаю о кораблях и плохо переношу их неестественное движение.
Есть такие, кто не встает с койки или не отходит от ограждений на корме, где их тошнит, пока тела не начитает трясти от пустых позывов, и они, бледные и потные, лежат ничком. К счастью, я не из этих людей. Но более двух суток метаний и швыряний пагубно действуют на мое равновесие, поэтому, наконец оказавшись на твердой земле, я шатаюсь как пьяный, хватаюсь за столбы и стены, пока мир безостановочно качается. Я слышал о людях, не страдающих морской болезнью, но не представляю, как можно не испытывать жуткое, тошнотворное ощущение, когда земля не держится под ногами, хоть и должна.
Нервы у меня были на пределе, когда корабль осторожно двигался по Смеренбург-фьорду, или Датской Дыре, оставляя слева остров Амстердам, берег которого когда-то лоснился от ворвани; слой жира был таким толстым, что его не смыло даже мощным подводным течением. Представляю, как темнело небо от черного дыма, как сизые струйки зловонных газов привлекали морских птиц даже из других широт. Впрочем, меня больше волновала собственная судьба. Волновало незнание, кого и что я обнаружу по прибытии. Волновала неуверенность, что я к этому готов.
Потом мы обогнули мыс, двинулись на восток через северные границы самого Шпицбергена, и корабль закачало. Однажды ночью корабль сорвался со швартовки, и его швыряло туда-сюда. В крошечной кормовой каютке – Макинтайр, спасибо ему огромное, настоял, что я должен путешествовать в отдельной каюте – от жалкого подобия дремы меня пробудил скрежет тяжелой цепи: это якорь «вспахивал» морское дно. Судя по звуку, лишь тонкая стена отделяла меня от клюза, и, возможно, так оно и было. Потом якорная лапа вонзилась в дно, и корабль резко развернулся, продолжая совершать короткие движения – колыхаться и дергаться. Я подумал, что все пропало. Потом послышались дружный топот и непродолжительная суета – цепь втягивалась обратно, очевидно, куда медленнее, чем удлинялась, и я мог почувствовать, как каждое звено размером с ладонь будто проходило сквозь мое замученное ухо. Вскоре судорожные движения корабля уменьшились. Я так и не узнал, было ли положение таким отчаянным, как чудилось мне, ведь я сжался в комок под влажным пледом, ежась от страха. Днем позже, когда я ненадолго вышел из каюты, матросы свою ночную суету комментировать не желали.
Первое впечатление о бухте Элисхамна оказалось не самым благоприятным: мне даже рассмотреть ее толком не удалось. Когда мы пересели в шлюпки и меня подвезли к берегу, через планширь я перешагнул с посторонней помощью, но все равно шатался так сильно, что зачерпнул воду в сапоги. Когда, качаясь, я двинулся к берегу, горизонт накренился на сорок градусов справа налево, потом сместился обратно, и я почувствовал такое
