— Катя, хлеб, — командую и вижу, как кривится её лицо. Я опять всё испортил.
— Пусть ест, как ей нравится. Пожалуйста, — Ива просит тихо, и я сдаюсь. К чёрту. Может, так и надо: просто получать удовольствие. Наслаждаться. Катька снова стучит ложкой радостно. На мордашке у неё — неземное удовольствие.
— А что у тебя ещё есть? — ну, я знал, что мой ребёнок — немного наивен и прост, но не настолько же? Но я снова глотаю слова нотаций под Ивиным взглядом.
— Картошку будешь? Я как раз грею. Видишь, сковородка стоит на медленном огне? Пюре и котлеты. Есть ещё голубцы.
Это какой-то кошмар, но мы и пюре едим, и котлеты. А потом пьём чай.
— А я даже руки не помыла! — хвастается вдруг Катька и крутит перед нами розовые ладошки.
— Это серьёзно, — хмурит брови Ива, но в глазах её плещется смех. — Надо наказать руки, что помыться не захотели перед обедом. Хочешь со мной посуду помыть?
— А я не умею! — смеётся моя дочь. Смех у неё — блестящие бусинки, что рассыпаются по кухне радостной дробью.
— А я научу, — улыбается Ива, — заодно и руки вымоем.
— Ой! Василий! — крутится юлой ребёнок. Кот прижимает уши, но терпит её поползновения. Мне хочется одёрнуть, но я снова сдерживаюсь.
А затем сижу, как дурак, смотрю, как Ива повязывает фартук с оборками моей Катьке, как они в четыре руки посуду моют. Вода летит во все стороны, Катька визжит, а я прикрываю глаза — так мне хорошо от этой возни. От простых и понятных вещей, почему-то давно забытых.
Здесь пахнет домом. Уютом каким-то. А может, это от неё такое ощущение — я пока не понял.
— Папа! Смотррри, какие у меня чистые ррруки, — Катька рычит забавно. Всё ещё ей не даётся по-настоящему этот тяжёлый противный звук. — А ты, папочка, тоже руки не мыл! Тебя надо наказать! Ты даже посуду с нами не мыл!
При слове «наказать» становится жарко изнутри. Словно кипятком плеснули. Я бы наказал. За тревоги. За Репина. Истерзать бы поцелуем эти невыносимо полные губы. Ощутить их мягкую шелковистость. Память хранит эти ощущения. Подбрасывает их, как хворост, в огонь моей крови. И я терзаюсь невозможностью осуществить желаемое.
У Катьки шило в заднице. Она скачет козлом на одной ножке. Благо, кухня немаленькая, позволяет ей развернуться, выплеснуть энергию.
— Придётся мыть, — притворно вздыхаю я и направляюсь к раковине. Нужно показывать ребёнку пример. И во всём быть честным. Иначе никак.
— А что у тебя здесь? — Катя уже вылетела из кухни и прямиком кинулась к пакетам, что стоят, как чужеродные предметы, в прихожей.
Она, не спрашивая, засовывает свой любопытный нос вначале в один, затем в другой пакет.
— Катя! — одёргиваю её. Это уже сверхнаглость. — Ты же помнишь: без спросу нельзя никуда лазать и трогать чужие вещи!
— Ну так интересно же! — разводит она руками. Железная логика. — Ой! Фотографии! Старые! — тянет она, альбом и ворох отдельных снимков. — Это твои, Ива?
— Можно сказать, да. Достались в наследство.
Но Катька теряет интерес к старым кускам бумаги быстро. Во втором пакете то, что пронзает её сердце навылет. Я вижу это по её глазам и по тому, как подрагивают детские пальчики. Она достаёт какие-то листики, цветочки, кружочки. Я вначале даже не понимаю, что это. Бумажные шаблоны?..
— Это заготовки. Вязаные мотивы, — объясняет Ива то ли мне, то ли Кате. — Из них я потом создаю платья.
Она достаёт из недр пакета ещё один.
— Хочешь посмотреть? — это уж точно к дочери. Но я бы тоже не отказался. Узнаю хотя бы причину, зачем она в город моталась. Катька в ладоши хлопает, а затем замирает с открытым ртом. Я тоже застываю. Это не просто красиво. Это шедеврально.
— И я такое хочу! — у Катьки почти слёзы на глазах. — У меня такого нет!
— Такое тебе рано, Катя, — смеётся Ива, бережно укладывая платье назад в пакет. — Это платье я делаю для очень красивой тёти, которая скоро замуж выходит. А тебе мы другое придумаем. Тебе какой цвет нравится?
— Поможешь? — спрашивает она, оборачиваясь ко мне.
Я осёл. Ей тяжело, наверное. Именно поэтому она их бросила здесь. Точнее, их бросил Репин. Она ему не позволила пройти дальше прихожей. И это почему-то радует до непонятного мне злорадства.
Я подхватываю пакеты и иду за девочками вслед. Катька подпрыгивает.
— Зелёный! Он весёлый! И розовый! Он кр-расивый!
— Значит, будет тебе розово-зелёное платье. Розочки и листочки.
Она заводит нас в комнату, где окна идут почти от потолка до пола. Здесь её рабочее место, — понимаю я с первого взгляда. Здесь вещи разложены, а на столе — очертания ещё одного платья. Набор крючков в открытой коробке. Ножницы. И нитки, нитки, нитки…
Ей бы стол пошире — этот мал совсем и неудобен. И для ниток нужны бы полки.
— Вот, смотри, какой цвет тебе нравится? — девочки уже в своём мире. Катька бродит как пьяная. Для неё это новое царство. — Выбирай оттенок розового и зелёного.
Кто бы сомневался. Моя дочь выбирает зелень поярче. Но, мне кажется, это беспроигрышный вариант для неё. У ребёнка уже есть вкус? Интуиция? Я над этим не задумывался.
— А розовый давай выберем понежнее, — мягко направляет её Ива. — Вот этот, что скажешь? А для отделки используем тот, который ты выбрала, — ловко забирает она из Катькиных ручонок ядовито-розовый моток.
— Я заплачу̀, — вот зачем, зачем я это брякнул?
Ива выпрямляется, бледнеет, словно я её ударил.
— Ну, да. Конечно же, — бормочет она и улыбается. Но не искренне и открыто, а холодно. Уходит в себя. Прячется. И между нами будто пропасть вырастает. Такая, что не перепрыгнуть, не перелезть.
Наверное, точно так происходит и у нас сыном, — приходит в голову мысль. Я что-то делаю не так — и ребёнок замыкается в себе. Я что-то говорю не то — и он сопротивляется. Выставляет иголки, как ёжик. Защищаются, как могут, от меня. Чтобы не ранил и не сделал больно.
Я хочу извиниться, но не успеваю: где-то там, в доме, шипит и завывает дурным голосом кот. Мы вздрагиваем. Катька пугается. Ива бледнеет. Пальцы её мнут подол летнего платья.
Снова воет кот, а затем что-то грохочет и бьётся.
— Подождите здесь, — говорю я девочкам и направляюсь к двери.
31. Ива
— Я боюсь, — прижимается ко мне Катя. — И за папу страшно. Может, мы тоже пойдём?
— Конечно, пойдём. Вместе веселее, — беру малышку за руку. Что там опять случилось? Кто обидел Василия?
В прихожей — картина маслом: злой Любимов и его напуганный до полусмерти сын. А чуть дальше — Никита. Ему что здесь нужно?
— Мальчик крутился вокруг твоего дома, — кивает Репин. — Всё хорошо, но я наступил на кота, — виновато улыбается и умильно брови «домиком» складывает. Ну, в общем, вот, — показывает он мне окровавленную руку, — цапнул, гад.
Василий сидит, прижав уши и показывая клыки. Два мальчика и кот наделали шуму на весь дом. Ещё и вазу напольную расколотили.
— Сторожевой кот Василий чужих не пускает, — холодно смотрю я Никите в лицо. Он здесь лишний. Кот шипит на него. И хвостом бьёт яростно.
— Сам ты гад! — неожиданно скалится старший ребёнок на Репина. Тот аж пятится от неожиданности. — Мне Ива разрешила приходить, а ты зачем вокруг дома шастал — не понятно!
Никита растерянно хлопает глазами, и я понимаю: сейчас соврёт. Но тут старший Любимов делает шаг вперёд и нависает над несчастным Репинским телом. Это… страшно и смешно одновременно: Андрей ростом пониже, но как-то ему удаётся угрожающе подавить более высокого Никиту.
— Ты что здесь забыл? — голос у Любимова опасно вибрирует. Даже мне хочется поёжиться. — Тебя приглашали? Если нет — на выход. И впредь, будь добр, звонить. Для нормальных культурных людей существует звонок.
— Я пришёл не к вам, господин Любимов. Если будет такая нужда вдруг, я запомнил ваш совет, как следует вести себя у ваших ворот, — он уже собрался. На лице — безмятежность. Никита рычать не собирается. Он просто спокоен, как тень отца Гамлета. — К тому же, сын ваш культуре не научен. Проник в дом, крадучись. Именно поэтому я вошёл сюда тихо. Было бы смешно и глупо звонить в дверь, когда в доме находится тот, кто зашёл в дом по непонятно какой причине.
