— Дай мне подумать, — изрек наконец торговец, не выпуская из рук четок.
Около трех часов Хараламбос почувствовал, что от боли вот-вот потеряет сознание. Он поспешил нагнуться, и его тут же вырвало. Желто-зеленая желчь испачкала ему брюки и разлилась по плиткам пола.
— Что с тобой? — спросил торговец, с подозрением поглядывая на него.
— Ничего. Наверно, съел что-нибудь нехорошее, вот меня и прихватило, — ответил Хараламбос.
Отворотом пальто он вытер рот. Нет, эта лиса не должна знать, что он болен, иначе пиши пропало. Сбежит негодяй.
— Если мы будем волынить, то дело сорвется. Ну, сбегать мне договориться окончательно? — спросил он опять, похлопывая собеседника по руке.
В глубине души он понимал, что ведет сейчас переговоры о последней торговой сделке в своей жизни. Какая-то сила толкала его на то, чтобы биться за эту сделку, во что бы то ни стало заключить ее. Все остальное отступило уже для него на второй план, казалось мелким и незначительным. Это была последняя стадия длительного отравления ядом, более страшным, чем алкоголь или картежная игра.
«Надо наседать на него. К счастью, простофиля не понял, что я болен», — подумал он.
Торговец сидел, перебирая четки. Хараламбос работал без конца языком, брызгал слюной, шамкал беззубым ртом.
Около пяти вечера разговор был окончен.
— Дай мне подумать. Если надумаю, завтра принесу деньги, и тогда по рукам, — сказал напоследок торговец.
— Я буду ждать тебя здесь рано утром.
* * *
На улице Хараламбоса еще раз вырвало. Он едва добрался до автобусной остановки. За его спиной кто-то произнес:
— Немцы в любую минуту готовы перебросить на границу бронетанковые дивизии.
Пассажиры в автобусе оживленно обсуждали новости с фронта.
Легкая тряска усыпляла Хараламбоса. Он сидел, сжавшись в комок, закрыв глаза, и струйка темной слюны бежала у него изо рта. Хотя он и был в каком-то полузабытьи, разговор пассажиров все же дошел до его сознания. «Если немцы нападут на нас, торговец передумает, — размышлял он. — Жаль, что я потратил столько слов даром. Надо что-нибудь изобрести, пока птичка не упорхнула». Но это завтра! А сейчас у него было одно лишь желание: поскорей лечь в постель и никогда больше не вставать.
Автобус подошел к конечной остановке. Держась за поручни, Хараламбос с трудом слез с подножки. Его мучила страшная боль.
Пассажиры рассыпались в разные стороны, спеша поскорее добраться до дому. Точно во сне мелькали перед Хараламбосом магазины, кофейня, ребятишки, пробегавшие мимо.
Он едва плелся. Ноги сами вели его по пути, хорошо изученному за столько лет. То и дело он спотыкался.
— Уже успел наклюкаться! — крикнул ему дядя Стелиос, почесывая подбородок. Он только что закрыл свою лавку, и ему хотелось поболтать немного. — Эй! Погоди минутку!
Но Хараламбос точно не видел и не слышал его.
Едва дыша, из последних сил брел он к своему дому. Вот забор дровяного склада… лужайка… Еще несколько шагов…
Начиналась весна, и вечером в воздухе стоял запах земли и полевых цветов.
38
Своим видом Хараламбос напугал всех в доме. Мариго, тяжело переживавшая плохие вести с фронта, судорожно обняла Никоса, спрятав голову у него на груди.
Хараламбос весь дрожал.
— Что-то нехорошо мне. Наверно, вчерашний обед…
Все засуетились вокруг него, и он дал уложить себя в постель. Пока его раздевали, он плакал, как ребенок, бормотал что-то и целовал жене руки.
— Мошенник, одну пятерку… Он счел меня за попрошайку, паршивого пса, — пробурчал он, вспомнив о своем зяте.
Через несколько минут он впал в беспамятство.
— Беги за врачом. Быстрей, Никос, — сказала Мариго и переглянулась с сыном. — Боюсь…
— И я, мама…
Вскоре Никос вернулся вместе с тощим старичком, который через каждые несколько слов твердил: «Прекрасно, прекрасно». Врача провели в комнату. Разбудили больного; он растерянно смотрел на всех, бормоча что-то бессвязное. Мариго приподняла его, держа за плечи, и сняла с него рубаху. Боже! Что она почувствовала, когда пальцы ее скользнули по костлявой груди мужа! При этом прикосновении она вспомнила прошлое. Когда-то она страстно обнимала это тело, которое теперь, увядшее, жалкое, вздрагивало под ее руками… Она потерла Хараламбосу плечи, стараясь согреть его.
По другую сторону кровати молча стояли Никос и Элени. Щека Хараламбоса коснулась щеки Мариго. Прижимая мужа к себе, она посмотрела на детей, думая о двух других, которых не было сейчас здесь. Ее душили слезы.
Осмотр больного продолжался недолго.
Тем временем Хараламбос пришел в себя. Испуганным взглядом впился он в лицо врача.
— Болит здесь?
— Ох! Ох! Нет, доктор… может, совсем капельку, — прошептал он, пытаясь обмануть врача.
— Прекрасно!
— Не давите здесь больше… Хватит. Все пройдет.
Выйдя в соседнюю комнату, старичок стал не спеша складывать свой фонендоскоп.
— Доктор, это серьезно? — спросила со страхом Мариго.
— Вопрос, выдержит ли печень неделю. Для человека печень — это все. Поражаюсь, как до сегодняшнего дня мог он еще ходить.
— Не положить ли его в больницу? — с трудом произнесла Мариго.
— Не поможет. Дайте ему умереть спокойно дома. Ну, прекрасно!
После ухода врача Мариго, Никос и Элени не обменялись ни словом, они не решались заглянуть в комнату к умирающему. На стуле стояла корзина с выстиранным бельем, и из нее торчал рваный носок Хараламбоса. Мариго не могла отвести от него глаз.
В квартире напротив включили радио. Передавали последние известия. Все невольно прислушались, стараясь уловить хоть несколько слов, и отвлеклись немного от своего горя. Элени повторяла то, что ей удавалось услышать. Мариго ловила каждое ее слово.
— Мне бы тоже хотелось быть там с винтовкой в руках, — сказала девушка.
— Не говори глупостей! Но что будет со всеми этими отважными парнями, что воюют в Албании? — спросила Мариго.
— Винтовку бы мне, — упрямо твердила Элени.
Из соседней комнаты донесся голос больного:
— Почему вы бросили меня одного? О чем вы говорите? Зачем закрыли дверь? — И он тяжело застонал.
Испуганная Мариго заглянула к нему.
— Спи, Хараламбос, — прошептала она. — Что? Что вам сказал врач?
— Чтоб ты лежал спокойно, и тебе скоро станет легче.
Но Хараламбос не мог успокоиться. По лицу жены пытался он узнать правду; страдальческим голосом он стал расспрашивать ее о всяких мелочах, стараясь поймать на слове.
— Не скрывай от меня… Я умираю и знаю это. Вот и пришел негодяю конец. — Немного погодя он спросил: — Что сказал тебе доктор насчет боли в животе?
Постепенно сознание его угасало. Мариго заметила, что он упорно не сводит взгляда с какой-то точки на потолке. Одеяло зашевелилось. Из-под него выскользнула морщинистая рука и вцепилась в подол Мариго.
— За что? За что вы меня губите? Дайте мне срок, ради бога!.. Не смейте! Мой пиджак! Вы порвете его, господин Петридис! — кричал он в бреду.
Умирающий слегка приподнялся в постели. Жилы на шее у него вздулись, голова беспомощно моталась из стороны в сторону.
— Вы поступаете не по закону…
— Помолчи, успокойся, — ласково уговаривала его Мариго.
— Не… не…
Он хотел сказать еще что-то, но, измученный вконец, уронил голову на подушку. Дышал он часто и тяжело, с мучительным усилием точно стараясь преодолеть невидимую преграду, отделяющую его исстрадавшееся тело от окружающего воздушного пространства.
Вскоре он впал в забытье.
Мариго на цыпочках прошла в соседнюю комнату. Элени и Никос, сидя рядышком на днване, беседовали вполголоса. Мариго невольно остановилась, бросив на них изумленный взгляд. «Когда же успели они сблизиться? — подумала она. — Ведь Элени и Никос почти не разговаривали друг с другом».
Элени, как видно, давно искала дружбы брата. Особенно после замужества Клио, а может быть, с тех пор, как началась война… Впрочем, к Никосу она была привязана еще с детства. Хотя обычно, тем более в последнее время, они не говорили ни о чем, кроме домашних дел: о долгах дяде Стелиосу, о плате за квартиру и так далее.
У Элени был странный характер. Ее раздражало, например, что ей приходится ходить в рваных туфлях, но подчас она словно гордилась этим. Так, однажды в трамвае она от стыда спрятала ноги под скамейку, но, увидев хорошо одетую даму, вызывающе выставила напоказ свои драные полуботинки и готова была закричать во весь голос, чтобы привлечь к себе внимание. Что тогда на нее нашло? Ведь она была еще совсем девочка.
Элени с полным безразличием относилась к своей одежде, считала унизительным даже смотреть на красивые платья, выставленные в витринах. В швейной мастерской, где ей довелось работать, она ссорилась с девушками, помешанными на нарядах, называла их «обезьянами».
