— Загибай кому другому. Эй вы! У него там шуры-муры с какой-то девчонкой! — захохотав, крикнул критянин раненым.
Громадный фессалиец с повязкой на глазах ничего ему не ответил. Он шел на ощупь, выставив вперед руки, пока его не поддержала под локоть немолодая сухощавая сестра. Мариго робко обошла их и выскользнула из палаты.
На дорожках госпитального сада мелькали люди с белыми повязками. Мариго шла точно во сне, не замечая ничего вокруг, боясь поднять глаза даже на деревья.
Она вышла за ворота.
Ее высокая худая фигура совсем сгорбилась. Тонкие ноги были обтянуты грубыми черными чулками.
Обернувшись, она взглянула на госпиталь. У нее совсем не было сил: столько времени скрывала она свои переживания, болтая Илиасу о всяких пустяках!
Она опустилась на каменную скамью. С мольбой подняла глаза к небу. Как необходима была ей сейчас поддержка бога! Спрятаться бы под его крылом!
Взгляд ее потерялся в беспредельности неба. Далеко на горизонте медленно плыли белесые облака. В каком-то оцепенении смотрела она ввысь. Но холодный, бесчувственный хаос оставался по-прежнему немым.
Голова Мариго склонилась на грудь.
2
Маноглу не брал в рот ничего спиртного с тех пор, как с ним случился сердечный припадок. В исключительных, случаях — таких, например, как сегодня, — он вертел в руке рюмку, где на донышке было несколько капель коньяку, и изредка смачивал им губы. А вот немецкий офицер фон Зельцер был точно бездонная бочка. Он то и дело тянулся за бутылкой, чтобы наполнить свою рюмку.
Немец сделал еще один глоток и прищелкнул языком.
— Чудо! — в десятый раз повторил он. Маноглу холодно улыбнулся.
— Итак, господин фон Зельцер, — сказал он, — каковы перспективы производства?
— Ох! Надоели мне разговоры на эту тему! — протянул фон Зельцер, окидывая Маноглу взглядом с головы до пят. Отпив немного коньяку, он прибавил: — Не беспокойтесь, дорогой, мы поглотим весь ваш экономический потенциал.
— То есть? Вы закупите всю продукцию?
— О, конечно. Мы скупим все, — сказал немец и стал напевать себе под нос венский вальс.
Маноглу удивила эта готовность скупить все, в особенности продукцию его завода, которая не представляла никакого интереса для немецкого рынка.
— Если военные нужды… Несомненно, мы могли бы включить это в клиринг, — пробормотал он.
Фон Зельцер поправил свой монокль.
— Какой клиринг! Нет больше клиринга, дорогой мой, — сухо заметил он.
— Но как же тогда вы будете расплачиваться?
— Оккупационными марками. Последовало молчание.
Глубоко задумавшись, Маноглу откинулся на спинку кресла. Оккупационные марки. Эти слова не отдавались у него в ушах звоном монет. Он растерялся и вдруг почувствовал на минуту, что страна его потерпела поражение. Лишь на минуту. Потом он вспомнил о своих капиталах, переведенных в золото, и улыбнулся.
— Я всегда считал немцев лучшими коммерсантами в мире, — сказал он с напускной любезностью и вскочил с места, чтобы подлить гостю коньяку.
Полуденное солнце сквозь широкие окна заливало светом гостиную. От его лучей нагрелся толстый ковер под ногами Маноглу.
Фон Зельцер заговорил о красивых актрисах, о музыке. От выпитого коньяка голова у него приятно кружилась, он чувствовал себя на верху блаженства.
Под угодливой улыбкой Маноглу старался скрыть свое недовольство. Не выпуская из рук рюмки, немец встал с кресла и прошелся по комнате, чтобы немного размяться. Остановившись у окна и глядя на простиравшийся перед ним город, он осушил до дна рюмку.
— Вы, греки, доблестно сражались. Но в данном случае, должен заметить, это бесполезно, — весело произнес он и Снова подлил себе коньяку.
С губ фон Зельцера несколько капель упало на ордена, сверкавшие у него на груди. Маноглу, изогнувшись, вытер их своим носовым платком.
— Вы запачкали китель, господин фон Зельцер. Немец бессильно опустился в мягкое кресло. Монокль его, упав с глаза, повис на шнурке. Через несколько минут, засыпая, он выставил вперед правую ногу.
— А ну, Адольф, живо, стяни сапоги… Пошевеливайся, разиня, — пробормотал он, совершенно захмелев.
Маноглу стоял перед ним в растерянности. Но пьяный немец продолжал звать своего денщика и ругать его последними словами.
«Если снять ему сапоги, он, конечно, захрапит сразу, а для меня это спасение», — подумал Маноглу и, опустившись на колени, ухватился за протянутый ему сапог.
Лицо пьяного расплылось в блаженной улыбке — он вспомнил милую колыбельную песенку, которой научила его в детстве бабушка. Вспомнил и свои былые проказы. Привстав, немец неожиданно схватил Маноглу за уши.
— Что вы делаете, господин фон Зельцер! — закричал Маноглу.
Немец распевал во весь голос колыбельную песенку, раскачивая в такт голову своего «денщика». Когда он напивался, то обычно выкидывал подобные шутки.
Спи, младенец мой,природа сны волшебные дарит,дар ее тебя манит.Спи, младенец мой.
Маноглу казалось, что вот-вот ему оторвут уши. А пьяный ревел:
Спи, младенец мой…
За окном погасли последние лучи солнца, опустившегося за горизонт.
3
Старьевщик, немолодой толстяк со смуглым лицом, собирался закрывать свою лавку. Он убрал старинную консоль и несколько подсвечников, выставленных у дверей, и застыл на пороге в задумчивости, наблюдая за тем, что происходит на улице.
Вдруг он заметил высокого старика с длинным свертком, который, остановившись неподалеку, смотрел на него.
— Что вам надо, сударь? — спросил он.
Нелюбезный тон старьевщика не понравился полковнику Перакису. Но отступать было поздно. Сверток оттянул ему руки, и плечи его согнулись от усталости. Он был небритый, в нечищеных ботинках и, что самое худшее, никак не мог скрыть растерянности, отражавшейся в его взгляде. Он подошел к старьевщику.
— Мне надо кое-что продать, — робко проговорил он. — Может быть, вас заинтересует?
— Давайте поглядим.
Старьевщик взял у него сверток и пошел в глубь лавки. Полковник не отставал от него.
— Позвольте, я сам разверну. Осторожно!
— Что вы так волнуетесь? Здесь стекло?
— Нет… Шпага…
Старьевщик недовольно поморщился. Одну за другой разворачивал он старые газеты.
— Почему вы так запаковали ее? — спросил он в недоумении.
— Соседи… чтобы не увидели соседи, — пробормотал Перакис.
Наконец из многочисленных газет была извлечена великолепная старинная шпага. Старьевщик оценил ее опытным глазом, потом презрительно поджал губы.
— Гм! Некуда деваться от этого хлама! Один тащит свой орден, другой — зубы. А кто все это купит?
— Но у нее золотая рукоятка… Одна резьба…
— Это сегодня гроша ломаного не стоит. Ну а сколько вы хотите за нее?
Полковник замялся.
По правде говоря, шпага эта была ему самому так дорога, что цены не имела. Он получил ее в подарок от самого короля Константина за свою доблесть и преданность короне. Рукоятка у нее была украшена золотом и слоновой костью, ножны прекрасной работы, — в общем, это был настоящий шедевр искусства. От славного прошлого у полковника не осталось ничего, кроме этой шпаги.
В тот день, когда его вежливо выпроводили из генерального штаба, Перакис понял, что навсегда закрылась для него книга славных деяний. Пока не придет конец, его будут мучить старческая немощь и болезни. Остаток дней он проживет в полном забвении, даже старые друзья не вспомнят о нем.
Но в глубине души он таил надежду еще на один-единственный день славы, последний день… День своих похорон.
Он представлял себе, как Каллиопа обрядит его в парадный мундир с эполетами, а на грудь ему положит красивую шпагу. Резная рукоятка, великолепные ножны будут сверкать… И тогда волей-неволей всем придется стоять перед ним навытяжку. Придется вспомнить…
Пусть в памяти своего сына он останется навсегда примером высокой нравственности, честности, преданности родине…
Но пришли дни оккупации, и эти мечты потеряли всякий смысл. Какого черта сидеть и думать о пышных похоронах и былой славе, когда стоит почуять запах жаркого из таверны на углу, как текут слюнки. Перакис достал потихоньку из шкафа шпагу, завернул в газеты так, чтобы по форме ее можно было принять за веник, и вышел из дому. Даже если бы он совершил кражу, то не смотрел бы на прохожих с таким испугом.
Сейчас перед сурово нахмурившимся старьевщиком он стоял, точно ученик, который не выучил урока и не знает, что отвечать на вопрос учителя.
— Скажите, голубчик, сколько вы за нее хотите? — спросил старьевщик.
